Пернатый змей
Шрифт:
Они не виделись до рассвета. Тогда Рамон встретил его, спускаясь к озеру, чтобы искупаться. Они вместе плавали, пока не взошло солнце. От дождей вода в озере была прохладной. Они отправились в дом, натереться маслом.
Сиприано взглянул на Рамона; его черные глаза словно видели перед собой весь космос.
— Я далеко уходил, — сказал он.
— По ту сторону мира? — спросил Рамон.
— Да, туда.
Несколько секунд спустя Сиприано, снова завернувшись в одеяло, уже спал.
Он проснулся только под вечер. Поел,
— Я собираюсь стать живым Уицилопочтли, — сказал он.
— Да? Когда? Верно, это необычное ощущение? — Его глаза пугали ее; в них было нечто нечеловеческое.
— В четверг. День Уицилопочтли должен быть в четверг. Вы будете сидеть рядом со мной как моя жена, когда я стану богом?
— Но вы чувствуете, что вы — бог? — спросила она раздраженно.
Он странно посмотрел на нее.
— Я был им, — сказал он. — И вернулся назад. Но я принадлежу тому месту, где я побывал.
— Где вы побывали?
— Я был по ту сторону мира, где тьма сливается с водой и где бодрствование и сон едины.
— Нет, — сказала Кэт испуганно, — никогда не понимала мистики. Мне от подобных вещей не по себе.
— Когда я прихожу к вам, это мистика?
— Нет, — сказала Кэт. — Это, конечно, материально.
— То же и остальное, только оно дальше. Так вы будете невестой Уицилопочтли? — еще раз спросил он ее.
— Не так скоро, — ответила Кэт.
— Не так скоро! — эхом повторил он.
Они помолчали.
— Поедемте со мной обратно в Хамильтепек? — попросил он.
— Не сейчас, — ответила она.
— Почему не сейчас?
— Ах, не знаю… Вы обращаетесь со мной так, словно у меня нет своей жизни, — сказала Кэт. — Но она у меня есть.
— Своя жизнь? Кто дал вам ее? Где вы ее получили?
— Не знаю. Но получила. И должна прожить ее. Я не могу пожертвовать ею.
— Почему, Малинци{41}? — спросил он, назвав ее новым именем. — Почему не можете?
— Вот так взять и пожертвовать? — сказала она. — Что сказать, просто не могу.
— Я — живой Уицилопочтли. И я пожертвовал. Думаю, вы тоже могли бы, Малинци.
— Нет! Не окончательно! — воскликнула она.
— Не окончательно! Не окончательно! Не сейчас! Не прямо сейчас! Сколько раз вы сегодня сказали «нет»! Я должен вернуться к Рамону.
— Да. Возвращайтесь к нему. Вас волнует только он и ваш живой Кецалькоатль с живым Уицилопочтли. Я всего лишь женщина.
— Нет, Малинци, вы больше чем женщина, больше чем Кэт, вы — Малинци.
— Нет! Я всего лишь Кэт, и я всего лишь женщина. А всем этим выдумкам не доверяю.
— Я больше, чем просто мужчина, Малинци. Разве не видите этого?
— Нет! — сказала Кэт. — Не вижу. Почему вы должны быть больше, чем просто мужчина?
— Потому что
Он вышел, оставив ее сердито качаться в качалке на террасе, с ностальгией вспоминая, как жила раньше, и с ненавистью думая о новом, вошедшем в ее жизнь. Она думала о Лондоне, о Париже и Нью-Йорке, о тамошних людях.
«О! — воскликнула она про себя, задыхаясь. — Господи, дай освободиться от всего этого и вернуться к обыкновенным простым людям! Слышать больше не могу о Кецалькоатле и Уицилопочтли. Я скорей умру, чем и дальше буду участвовать в этой затее. Оба они отвратительны, и Рамон, и Сиприано. Хотят завлечь меня высокопарным бредом и этой Малинци. Малинци! На самом деле я — Кэт Форестер. Ни Кэт Лесли, ни Кэт Тейлор. Уже тошнит от этих мужчин, которые называют меня так и этак. Я родилась Кэт Форестер и умру Кэт Форестер. Хочу домой. До чего все-таки отвратительно зваться Малинци. — Назвали не спросясь».
Глава XXIII
Ночь Уицилопочтли
Обряд явления Уицилопочтли происходил ночью, в просторном дворе перед храмом. Стражи Уицилопочтли в серапе с черно-красно-желтыми полосами, полосатые, как тигры или осы, выстроились, держа в руках пылающие факелы из окоте. В центре двора высилась груда хвороста для костра, который еще не был зажжен.
На башнях двойной колокольни, лишенной колоколов, горели костры и мрачно гремели барабаны Уицилопочтли. Они били не переставая с того момента, как закатилось солнце.
За воротами под деревьями собралась толпа. Двери церкви были закрыты.
Грохнул залп четырех пушек, и в небо взлетели четыре ракеты и рассыпались на четыре стороны красным, зеленым, белым и желтым фейерверком.
Двери церкви распахнулись, и появился Сиприано в роскошном серапе Уицилопочтли, надо лбом — три зеленых пера попугая. В руке он держал факел. Он нагнулся и поджег большую кучу хвороста, затем выдернул из вспыхнувшего костра четыре горящих сука и бросил их стоявшим в ожидании четырем стражам, на которых были только черные набедренные повязки. Они поймали их на лету и разбежались в четыре стороны к не зажженным еще кострам по четырем углам двора.
Стражи сняли серапе и рубахи и остались в штанах, подпоясанных красными кушаками. Ударил малый барабан, и начался танец; полуобнаженные мужчины подбрасывали вверх свои горящие факелы и ловили их, продолжая танец. Сиприано выхватывал из большого костра в середине двора пылающие сучья и бросал их другим стражам.
Он тоже сбросил с себя серапе. Его тело было покрыто красными и черными горизонтальными полосами, под губами шла тонкая зеленая полоска, от глаз расходились желтые лучи.
Яркое пламя пяти костров из сложенных неплотной пирамидой сучьев окоте взлетало в темное небо, освещая танцующих, которые одновременно пели звучными голосами.