Перпендикулярный мир
Шрифт:
Гвидонов кивнул.
— Так и для нашего молодца не было никакого вопроса о продолжительности жизни… Пока однажды, уже в зрелом возрасте, он не столкнулся нос к носу с похоронной процессией… Я ее представляю почему-то, как обыкновенные российские похороны, — несут к кладбищу на руках гроб с телом покойника, а следом идут безутешные родственники. Тихонько так подвывая. Потому что и им в самом ближайшем с исторической точки зрения времени, предстоит совершить ту же дорогу. Никому от этого не деться. Просто, — одному раньше, другому чуть попозже. Но — непременно… И тут на них из леса, на своей молодой
Гвидонов кивнул.
— А я, — нет. В отличии от тебя… Никак не могу представить. Я бы, на его месте, — всего лишь, узнал очередной факт об устройстве мира. Ну, выпил бы с горя, но принял бы заботу обо мне родителей. Так и воспринял бы все, — как их заботу обо мне… Не больше… С ним же произошел сдвиг… Он вернулся домой, собрал кое-какие шмотки, и навсегда ушел из дома. Искать нечто, что может позволить вернуть ему его беззаботное состояние, которое он в несколько минут потерял… Дальше, он всю жизнь искал дорогу к бесконечной жизни. Нормальный человек бы сказал, что наш принц окончательно сошел с ума. Может, так оно и было, на самом деле. Теперь уже проверить ничего нельзя. Прошло слишком много времени… Он перепробовал все: жил среди отшельников, ходил по всяким тогдашним храмам, обращался к тогдашним богам, мучил себя постом, всякой йогой, — все было не то. То есть, никуда его не вело, ни к какому раю… Пока однажды, когда он потерял уже всякую надежду, и спал под каким-то деревом, в своем рубище и голодным, — на него не снизошло откровение… Ну как?
Гвидонов кивнул.
— С этими откровениями, уже тьма… Это сплошная мистика. Ведь каждый, кому не лень, может сказать: на меня снизошло откровение. Я видел деву Марию, в пеньюаре, и она мне сказала, чтобы я совершил хадж в Мекку, и обошел там три раза вокруг священного камня… Никак не проверить, снизошло на него что-нибудь или он врет… Или врет, — но сам уверен, что снизошло. А так сплошь и рядом бывает, — когда человек думает, что на него что-то снизошло, а на самом деле по нему плачет психбольница, и ничего больше… Ты как, веришь в откровения?
Гвидонов пожал плечами. Он совершенно не понимал, — к чему весь этот, на самом деле, странный какой-то разговор.
— В один миг он достиг какого-то просветления… Я понимаю так: в один миг, все, чем он жил, ради чего ушел из дома и много лет страдал, — в один миг его волновать больше перестало. Вопрос как-то решился. Сам собой…
С Чурил опять посмотрел на Гвидонова в упор. Но теперь в его взгляде было какое-то почти детское недоумение, — ничего больше. Большой вопрос, огромный бара-бум… Как можно бояться такого очарованного человека, такого непосредственного ребенка, — который смотрит на Гвидонова и ждет от него ответа: как разгадать этот фокус, в чем его секрет, где спрятана там тайная пружина, которая приводит весь механизм в действие.
— Интересно, — наконец-то выдавил Гвидонов из себя, — я тоже не верю в откровения.
— Да… — еще больше изумился Чурил. — И это ты мне говоришь, следователь. По особо важному. Это ты мне такую чушь залепил!.. Ты что, никогда не вглядывался в себя, как ты там работаешь, дедуктивным методом или индуктивным? Как там у тебя внутри все это происходит? Как это, ни у кого не получается, все стараются
— Нет, — подумав секунду-другую, сказал Гвидонов. — Это просто работа, когда много работаешь, — труд, и ничего больше. Просто много труда, — больше, чем у остальных, которые не находят. Просто больше, чем у них, труда, больше времени, чем у них уходит на это, и утром, и вечером, и ночью, — это не оставляет никогда. Я только, наверное, фанат, — в отличие от тех, о которых вы говорите… Наверное, поэтому.
— Темнишь, — недоверчивым ребенком улыбнулся ему Чурил. — Ну-ка, скажи, как ты на нашего рыбака вышел? Как ты там трудился, сопоставлял факты, потел, занимался другим делом, а вышел на рыбака. Как?
— Как? — повторил Гвидонов. — Держал в голове много параметров. Только лишь… Подъезжали к загородному дому Назарова Матвея Ивановича, я подумал: вот в этом лесу летом ушел от меня рыбачек. Мне в это время рассказывали, что Марина жила, словно взаперти. Я подумал: неужели ей не хотелось хоть иногда вырваться из всего этого, хоть проветриться немного. Я спросил: сбегала ли она когда-нибудь? Мне говорят: да… Тогда спрашиваю: не сбегала ли она этим летом? Мне говорят: да… Тогда я спрашиваю: когда? Мне отвечают: пятнадцатого июня… Там пятнадцатого июня, здесь — пятнадцатого июня. Вот и все.
Чурил откинулся на спину своего диванчика, и стал пристально смотреть на Гвидонова. Но уже не ребенком, и без ярости, как недавно, как-то просто так, — и печально и равнодушно, в одно и то же время.
— Это и есть откровение, — сказал он негромко. — Это и есть настоящее озарение, — глупый ты человек.
— Вам видней, — ответил Гвидонов.
— Не корчи из себя обиженного, — сказал ему Чурил. — Я тебя не обижал, это ты сам себя обидел. Мы с тобой, — два мужика. Веди себя, как мужик, не походи на бабу. Совет даю.
— Дело не в том, что на него снизошло просветление, а в том, что другие люди стали ему верить… Дело даже не в том, что другие люди начали ему верить, а в том, что вера эта потребовалась власти. Каким-то образом она помогла из бесчисленного числа колхозов создать единое государство. Со временем, конечно. Это, так сказать, историческая роль буддизма. Интересно?
— Как в энциклопедии, — сказал Гвидонов, и тут же осудил себя за дерзость. Непозволительную в его положении.
Но Чурил не обиделся… Трудно было понять, что может его задеть, а что он спокойно пропускает мимо ушей.
— Но были другие из его учеников… Которые от этой самой власти шарахались, как от огня. Там же тоже свои сунниты, шииты и прочие. Как везде… Направления и течения… Вот сейчас мы подходим к самому интересному. К тому, что этих, которые шарахались, все время гнали, — поскольку они не покупались. Ты вот, встречал человека, которого нельзя купить, только честно?
— Все зависит от суммы, — горько усмехнулся Гвидонов.