Перрон для оптимистов

Я научилась читать. И сразу же радиола «Ригонда» [1] стала не просто машинкой для эфирного хрипа, а волшебным стеклом с названиями знакомых и незнакомых городов. Вот мой Донецк, вот какая-то красавица Варшава – туда (как рассказывал дедушка со стороны папы) уехала

его старшая сестра с польским мужем от каких-то страшных давних событий. А вот читаю – и дедушкина детская Винница… Днепропетровск со сказочной аркой с гнёздами ласточек, которые обязательно заберут меня, Дюймовочку, в сказочную страну. Там же, вот прямо на этой же строчке «Ригонды», был и дом маленькой весёлой бабушки Фани с громогласным дедом Колей, которые щебетали друг с другом на идиш, а я, советская девочка, боялась, что мои любимые хохотуны со сказочными морщинками окажутся почему-то французскими шпионами. Каретой из французской сказки мне казалась и повозка Екатерины II в днепропетровском музее. Ведь я уже была большой девочкой и знала, что сказку «Золушка» написал француз Шарль Перро. «Золушка» была моей первой книгой, как говорила баба Роза, «не для чтения, а для знакомства с мещанским роскошеством». Это роскошество было прекрасным дворцом-раскладушкой, который вырастал прямо на центральной странице книжки вместе с золотыми колоннами, лестницами, помпадурскими шторами, сияющими люстрами. Именно этот дворец, Золушка в бальном, принц при параде, хрустальные туфельки были моей детской Настоящей Францией, а не тыква за каретой и не мыши, превращённые в пажей. Но самым главным в сказке для меня тогдашней была атмосфера тайны, ведь за наклеенным звёздным дождём пряталась фея, а из-за раскладного дворцового ковра я могла выдвинуть подглядывающую за Золушкой злую сестру (позже, когда я читала «Гамлета», для меня Полоний был похож на ту самую сестрицу из книжки-раскладушки). Первыми написанными мною словами были «пур этер бэль эльфо суфри» («pour ^etre belle il fout souffrir»). Баба Роза так всегда говорила, когда заплетала мне косы. В переводе с французского – «если хочешь быть красивой – терпи». И эта замечательная абракадабра, записанная русскими буквами, стала полноправной частью французской тайны вместе с рассказами о парижском детстве моей самой тёплой бабушки Нюси с бесконечной вереницей её имен (хотя охотнее всего она рассказывала, как звалась недолго Индустриализацией, потому что так было нужно). Эти истории были моими новыми сказками, частью далёкого неведомого мира наряду с твёрдыми потёртыми фотографиями семьи из парижских ателье и названиями парижских улиц из «Трёх мушкетеров», которых я прочитала зачем-то лет в шесть.

Потом нашлась ещё одна Франция. Она ворвалась в мой мирок голосом Ива Монтана [2] из той же «Ригонды»; папиным беретом и плащом-болоньей, купленным из-под полы у знакомой продавщицы; красавцем Валери Жискар д’Эстеном [3] из телевизора; маминой яркой телевизионной молодостью; вездесущим «Фантомасом [4] »; молодым сногсшибательным принцем Делоном и, главное, мамой, похожей на Симону Синьоре [5] – красивую, независимую, праздничную, сегодняшнюю. А ещё были рядом пионеры и какие-то соратники Розы, заполняющие периодически квартиру моих бабушек; садик с коллективной потерянностью; папина коллекция значков – листы поролона с яркими глянцевыми очертаниями городов; папины же сожаления о том, что никто никуда не едет и нет новых зарубежных и что надо меня научить хорошо плавать, чтобы уплыть подальше… Всё это сливалось в одну причудливую кашу событий и чувств. Я не любила никакую кашу, поэтому всё время что-то спрашивала. Прозрачное спокойствие наступало, только когда меня отправляли к бабушкам выздоравливать от очередной простуды. И в эти длинные болезненные вечера я возвращалась в свой сказочный мир с другими границами или вовсе без них, но с отважным Гаврошем из старой книжки «Дети-герои» с цветными кальками, картинками, с новыми подробностями сбивчивых семейных историй, в которых как будто что-то скрывалось…

И во всём этом многовременном замесе чувствовался вкус тайны и привычного одиночества.

И вот я снова маленькая, стою у окна, жду маму с вечернего эфира, а за окном звёздный океан, который нужно переплыть в одиночку, ведь за ним – Франция.

Роза шла по Петровской, мимо дома Адировича, к кирпичному заводу. Было холодно и скользко.

– Мне теперь нужно быть осторожней: вся ответственность на мне – и за товарищей, и за него… Как трудно без Самсона! Где он? Почему не пишет? Значит, так надо! – отвечала она себе.

Эти внутренние разговоры стали нормой её новой жизни руководителя ячейки.

…

Тогда, в 1903-м, она – ещё совсем девчонка – учила рабочих папиной мельницы грамоте, читала книжки их детям во имя всеобщей справедливости. Тогда же она познакомилась с ним – таким взрослым, таким умным, с весёлой искоркой в глазах. Розе казалось, что этот незнакомец посмеивается над ней, «пигалицей с высоко задратой головой», как называл её отец.

– Вы смелая девушка. Просто Жан-Жак Руссо [6] в юбке. Как вас зовут? – чуть насмешливо спросил он.

– Розалия, – серьёзно ответила она, и тут же вспыхнули щёки, как будто его насмешливая искорка зажгла их.

Они вместе вышли из рабочего городка на Ярмарочную площадь, побрели по саду Шато де Флёр, по Торговой и Бульварной… Знакомый путь домой показался Розе каким-то волшебным книжным путешествием по заснувшему городу, где реальным был только звук ЕГО голоса – своих ответов она не слышала. И не только звук его голоса, но и имя его оказалось волшебным. САМСОН… Так звался он среди товарищей.

И то, что Роза с каждой минутой разговора становилась всё больше посвященной в его тайну, в его новый большой мир, делало её сильной и взрослой, как будто он делился с ней мифологической силой своего имени. Они говорили обо всём: о положении женщин и суфражистках, об идеях Плеханова [7] , о просветителях и, главное, о нём самом – о том, как он был вольнослушателем Московского университета, как пострадал за правое дело и уехал, став разнорабочим на мельнице её отца…

Вдруг волшебный мир словно задрожал и как-то скукожился, превратившись в горящее окошко дома – маленького мира её семьи. Они пришли. А так хотелось, чтобы этот разговор длился вечно, чтобы дорога никогда не кончалась.

И уже в 1904-м Роза стала членом РСДРП, «полноправным борцом за общее дело» с тремя задержаниями охранкой, и самым близким соратником Самсона.

…

Пошёл мокрый снег. Мелитополь зимой становился серым, почти чёрным, в редкие ясные дни вспыхивая белыми снежными блёстками.

– Только Лёлику зима нравится: он маленький, ему во всём одна красотища видится, как на рисунках Илюши, – ворчала продрогшая Роза.

Она подняла повыше воротник и повернула в сторону городского сада. Так можно было срезать дорогу до моторного завода. Сумка была тяжёлой. Сегодня в писчебумажном магазине Лившица она выбрала три самых больших толстых книжки: «Коринну», «Дельфину» мадам де Сталь и «Трёх мушкетеров» Дюма-отца. «Воскресение» любимого Толстого взять не решилась.

– Розочка! Что значит воспитание! Какая вы приличная девушка, что интересуетесь настоящей французской литературой; вот бы жену такую моему Давидику! – проорала хозяйка магазина Бэлла Исаковна.

На её крик из соседней кондитерской лавки Хейфеца выбежал Давидик, с которым Роза росла ещё в Прилуках. Он держал в дрожащих руках как будто заранее заготовленный пакетик с любимыми Розочкиными профитролями.

– По французскому рецепту, – отчаянно краснея, пробормотал незадавшийся жених.

Роза поблагодарила и выбежала из магазина, второпях разрывая пакетик из кондитерской.

Надо было отказаться, но почему-то сегодня отчаянно хотелось сладкого. «Теперь ещё и отцу расскажут, что я заходила», – подумала она раздражённо.

С отцом отношения совсем не ладились. Вот и сейчас, когда лужи городского сада частично переместились в старые дырявые ботики, Роза только ускорила шаг, подумав, что не возьмет отцовских денег на новую обувку. Ветки чёрного старого дерева зашевелились от внезапного порыва ветра, напомнили отца, укоризненно качающего головой.

– Девушка на выданье должна дома книжки читать и вышивать, на крайний случай в нужные гости ходить, а не по собраниям ночью шастать, – часто ворчал он, когда Роза задерживалась.