Перс
Шрифт:
Макиевский показал нам яму, где, заломленный за поваленный ствол, лежал, поджав ноги, оступившийся, погибший буйвол.
— Вчера нашел. Переломанные ребра, внутреннее кровоизлияние. Часа три промучился.
Мы обступили яму. Татьяна заглянула в нее и, дрогнув лицом, качнулась в сторону, поспешно поднялась из оврага, но дальше одна не решилась.
Один рог вола впился в изрытый склон, туша была погружена, присыпана землей.
— Сам себя закопал, — сказал Хашем.
— Как сам себя? — удивился Вагифка.
— Хотел вылезти, но зарылся.
— Деревья гнулись от горя, когда он кричал, — сказал Столяров.
Великая убитая сила поверженного гиганта меня ошеломила. Я исследовал потрескавшийся рог, бешеный, остекленело мутный глаз, другой прищуренный глаз, длинные ресницы и густую муравьиную дорожку с хребта на шею, пропадающую за лиловой губой. Зернистые глянцевитые муравьи тащили в быка свои яйца.
— Человек легче, и у него руки есть, чтоб карабкаться, тут рога не помогут, — сказал Феликс.
— Бычий скелет — хорошая арматура для нового муравейника, — заметил Столяров.
Затем Феликс повел нас купаться
Дженгель — лес; дженгелийцами во все времена в этих краях называли партизанов, «людей леса», слово это обладало романтическим ореолом, как имя Робин Гуд. Дженгелийцы в 1920 году пожелали включить Персию в коммунистический интернационал. Народно-революционное движение, подкрепленное интеллигентными персами, перенявшими у русских марксизм, оказалось ослаблено личным противостоянием революционных лидеров — Эхсан Уллы-Хана и Кучик-Хана. Эхсан Уллу-Хана поддержали Советы. А именно — Яков Блюмкин, которого его покровитель Лев Троцкий, как в сказке, во искупление дела Мирбаха посылал за тридевять земель разжигать мировую революцию. Кучик-Хан (медвежеподобный, косматый дервиш) показался Блюмкину, в отличие от рационального Эхсан Уллы-Хана (нервное лицо, бреет щеки), слишком мистически настроенным и потому слишком бескорыстным; в то время как его ближайшее окружение, напротив, страдало корыстолюбием, на каждом шагу предавая революцию. Тем не менее с Кучик-Ханом велась работа, работали с ним и Абих, и Блюмкин. Член Реввоенсовета Кавфронта Серго Орджоникидзе и комфлота Федор Раскольников, завладевший в походе на Энзели судами Каспийской флотилии, которые были сюда приведены деникинцами, наградили Кучик-Хана орденом Красного Знамени и получили от него согласие провозгласить образование Персидской советской республики. Эхсан Улла-Хан долго был зависим от соратника, набиравшего в народе популярность благодаря своим мистическим прозрениям. Притом что сам Улла-Хан способен был в течение месяцев пробираться с малочисленным отрядом, без проводников, по горам, полным вражеских войск: голодать и бояться, продать маузер за два золотых, неделями жевать сырой рис, из речной глины слепить горшок, убить птицу, сварить плов, наконец найти приют в доме друга, узнать, что губернатор Зенджана получил приказ доставить его в Тегеран живым или мертвым, тяжело заболеть и скрываться сорок дней в эндеруне — во внутренних женских комнатах; кое-как выбраться в батрачьих одеждах в горы, быть схваченным дженгелийцами как разведчик — и расцелованным Кучик-Ханом. В дженгеле под руководством Мирзы Кучик-Хана был образован комитет Эттехад-э-Ислам, который, состоя из почитаемых моджахединов, руководил не только действиями лесных отрядов, но и распространял свое влияние на весь Гиркан. Под знаменем ислама комитет боролся против англичан и шахских казаков. При моджахединах находились несколько немецких инструкторов, последовательно продолжавших дело великого разведчика Густава Васмуса, заклятого врага Британской империи. Кучик-Хан крепко дружил с муллами, широко проповедовавшими его воззрения, и издавал газету «Дженгель», которая редактировалась в лесу, а печаталась в Реште. Методы борьбы и противостояния были незатейливыми. Капитан английской контрразведки Ноэль похищался по дороге из Баку и исчезал в лесу под конвоем. Английские агенты захватывали лидера социалистов Сулейман-Мирзу и отправляли его через Бомбей в Лондон. В ответ на это Эхсан Улла-Хан захватывал сэра Макларена, английского консула в Реште, и Уильяма Окшота, заведующего отделением Лондонского банка. Кучик-Хан считал, что такими действиями Эхсан Улла-Хан повергает дженгель в огонь. Однако сам вместе со своими комитетчиками широко торговал заложниками: брал какого-либо крупного помещика, феодала, предпринимателя и под угрозой заключения назначал выкуп — от пяти до ста тысяч туманов; если заложник артачился, то его забирали в лес на высидку, до уплаты. Продовольствие отрядам выдавалось крестьянами частью безвозмездно, частью приобреталось у них или отбиралось из помещичьих амбаров в счет обложения. Оружие покупалось у русских казаков или солдат, от пяти до пятнадцати туманов за винтовку. Эхсан Улла-Хан страдал тяжким унынием, от которого лечился курением терьяка, подсохшего сока, снятого с надрезов, которые были сделаны на незрелых коробочках мака. В решающем походе на Тегеран, уже в непосредственной близости от города, Эхсан Уллу-Хана посещает мистическое видение. До сих пор он мог только мечтать о подобном даре, которым в полной мере владел его соратник и соперник. Охваченный паникой после общения с ангелом, Эхсан Улла-Хан бросает свое войско, наступление гаснет. Эхсан Улла-Хан был исключен из состава реввоенсовета и предался опийному забвению. Вскоре между членами комитета Эттехад-э-Ислам возникла междоусобица, в результате которой часть дженгелийцев перешла на сторону шаха. К зиме остаток Гирканского фронта был загнан шахскими войсками в горы. Малочисленный отряд Кучик-Хана, истощенный длительными переходами и голодом, попал в бурю. 10 декабря 1921 года заледеневшее тело Кучик-Хана было обезглавлено его бывшим соратником Хала Курбаном, курдом (почти черный, в высоченной шапке, крест-накрест перепоясанный пулеметной лентой). Срубленная голова революционного дервиша была им доставлена Мохаммад Хасан-шаху. К ногам последнего из каджарской династии правителя ее бросил военный министр, русскоязычный казачий офицер Реза-Хан Пехлеви, который в 1925 году сам объявит себя шахом. Велимир Хлебников, бывший тогда в Персии под покровительством Рудольфа Абиха, ученика Блюмкина,
Макиевский жадно расспрашивал Столярова о Степане Разине, говорил, что ему здесь, в лесах Гиркана, легко представляются таящиеся в чащах беглые.
— Александр Васильевич, я вообще не понимаю, как люди себя позволяли арестовывать в 1937 году. Да плевать на все, если есть угроза — бежать надо. Жизнь спасти — не самая последняя заповедь. Доехал до Баку — и ты уже в Индии. Ну поголодаешь месяц-другой, зато живой. Надо быть полным невежей в географии, чтобы сидеть и ждать, когда за тобой «воронок» прикатит. Ведь есть места на карте, где можно спрятаться безвестно, тепло и сытно. Мы, конечно, на то здесь и поставлены, чтобы мышь не проскочила. Однако, я скажу тебе честно, дженгелийцы знают тропы, шастают будь здоров.
Теперь слово «дженгелиец» шутливо использовалось пограничниками для обозначения нарушителей, контрабандистов, обеспечивавших подпольные лавки в Старом городе солдатским, без фильтра, Camel, пижонским Marlboro, лучшей в мире хной, гашишем и жевательной резинкой, серебристые квадратные обертки с зелеными арабскими письменами (всем этим обычно приторговывали сапожники и продавцы газированной воды, реже — зеленщики, шапочники).
После купания Макиевский учил нас ловить форель, ловко с рук забрасывая на крючке кузнечика в затишье мелководья за перекатом. Атлетически голый, как статуя дискобола, он потягивал леску потихоньку, вдруг приседал и подсекал к плечу, будто собирался зашвырнуть камень, затем быстро-быстро накручивал леску на локоть и кулак, над которым скоро раздувала жабры крапчатая рыбешка.
Татьяна сидела на камне у воды, обхватив колени. Столяров стоял рядом и с удовольствием смотрел на товарища.
— Ну, Феликс, теперь вижу, в тебе живет прирожденный ловец. Ты и дженгелийцев ловишь, и инопланетян, и рыбу умеешь, и души. Талант!
Там, у водопада, когда все ринулись в лагерь, а я остался, чтобы потренироваться в забросе невесомого кузнечика, — я запутал леску и уж было хотел уйти, как вдруг мелькнуло что-то вверху среди деревьев. Мне привиделся голый торс и шапка из листьев на голове человека. Через мгновенье чувство острого необъяснимого страха гнало меня по лесу, я мчался сломя голову и никак не мог задохнуться. Казалось, колени сами вышвыривали тело все дальше и дальше, все существо мое повиновалось ногам, как отдельному, властному и бесконечно сильному зверю.
«Это был горный бог», — так объяснил мне Хашем.
Первый раз дервиша мы увидели за Пришибом, большим селом, выросшим еще в прошлом веке из поселения религиозных сектантов, которые в разные времена были сосланы сюда, «пришиблены». Мы только поднялись в предгорье, миновали горячие серные источники и стали на ночевку. Утром в поисках воды мы забрели с Хашемом в лощину, за которой двинулись по ясной тропе, пересекавшей буковую рощу. «В приграничных местах хорошо протоптанными бывают только звериные тропы», — учил нас Столяров.
По дороге встретили мальчика со свирепым алабаем, который не давал нам ходу — щерился, не лаял, широкогрудо расставив в прыжковой стойке лапы, ярился неподвижно, утробным рыком, следя за каждым нашим движением. Хозяин пса был едва выше его ростом. Мы стояли перед овчаркой, как перед штрафным, прикрывая кулаками пах. Мальчик направил нас к источнику, и скоро мы вышли к открытой площадке, над которой из склона торчала вбитая в него труба, блестевшая нержавеющим краем, с него бежала струйка воды. Набрав канистры, мы осмотрелись: чуть в стороне располагался пир — алтарь, высящийся огромно камень чужеродной, почти черной породы. Под ним имелась каменная приступка, куда молящиеся, просящие о здоровье и благополучии, складывали «божьи деньги». Деньги лежали открыто, придавленные камнем. Мелочь, серебро и медь, полтинники и железные рубли насыпаны были вокруг. Никогда ни до, ни после я не испытывал восторга кладоискателя. Девять рублей пятьдесят шесть копеек, необходимых для покупки кожаного футбольного мяча, я клянчил у родителей все лето. На Хашема надежды не было, семья его была по сути нищей.
Мы присели над деньгами, я стал считать мелочь, не решаясь притронуться к сложенным вдвое, придавленным камнем рублям и трешкам. Канистра, взмокшая от испарины, леденила колено. Левая рука, принимавшая в горсть монеты, вспотела и налилась свинцом. И вдруг до нас донесся голос, тихий напев.
— Ашхаду анна Мухаммадар расулю Алла…
Мы обошли камень и увидали человека во всем черном, в черной длиннополой куртке на голое тело, подпоясанной веревкой, в остроконечной бараньей шапке. «Иль-Алла… ра-сул-у Алла…» — медленным басом повторял человек и поднимал вверх руки, держащие посох. Глаза его были прикрыты. Отполированный руками посох лоснился. Необычное, тонкое, певучее и словно бы заикающееся лицо, заросшее бородой, запомнилось навсегда.