Перс
Шрифт:
Я вкратце рассказал невеселую историю своей семьи. Шурик слушал внимательно, чуть раскачиваясь, лицо его жило по мере рассказа. Он снова снял и надел бейсболку, показав веснушчатый лоб, круглый и блестящий от пота.
— Эх, а я ведь из Америки тоже вернулся. Побыл семь лет и воротился.
— Отчего так вышло?
Шурик задумался недолго и вдруг просиял:
— Понимаешь, вот все, что тут на столе, — он повел рукой, — орехи, гранаты, маслины, вино — все это берешь не сойдя со двора. А в Америке за всем этим в магазин приходится ездить.
— Ясно, — я улыбнулся. — А где вы жили в Америке? А дом тут кто сторожил? Все ж тогда разъехались.
— Не разъехались, убежали! Дом за
— Пришли такие, что варвары и то лучше, — согласился Аббас.
— Они же бедные все были. Перепуганные переселением, нищетой на новом месте. Зверь когда злой, он ничего не понимает, он только кусает, — сказал Тофик.
— Я понимаю — кушать им надо. Так ты трудись. Зачем браконьерничать, зачем лес рубить? Он тут без тебя миллион лет рос. А ты пришел и зарубил вечность. А каким квартирантам я дом сдал? Когда они ушли, все вилки-ложки утащили. Все подчистили! — рявкнул Аббас и горячо двинул кулаком по краю стола.
Жена Шурика вынесла еще бутылку вина и полную миску винограда, наломала свежего чурека. Мы посидели еще, но я снова запросился ночевать на берег, и Аббас вынужден был сдвинуться с места.
— К морю я тебя доставлю хоть ночью, будь спокоен. Но сейчас обязательно едем ко мне, посидим. Шурик, ты с нами?
— Спасибо, Аббас. Поеду.
Глава тринадцатая
АББАС И НАЧАЛО ХУБАРЫ
Жена у Аббаса молодая, лет на двадцать его младше — красивая, рослая, просто одетая, каштановые густые волосы, сильные долгие икры, тонкие пальцы. Супруги, вероятно, бездетны, поскольку детей пока нигде не видно, нет и игрушек на крыльце — велосипедов, самосвальчиков, лопаток, самокатов…
— Сона-ханум, — говорит Шурик, — ты прости нас, непутевых, за беспокойство!
Сона-ханум улыбается, показав две зубные коронки, две осы во рту. На ней теплая, аккуратно штопанная на локтях кофта, зимние чулки, шлепанцы; волосы после нашего появления она повязывает платком, отчего тут же бабится. Ходит она легко, у нее смирный, грудной, чуть с хрипотцой, сильный голос. На маленькой плитке она заваривает чай. Кефальки мерцают серебром в темном углу, свисая с края опрокинутой корзинки, с растопыренными плавниками, кровь на жабрах и песок; выпотрошить, чавкая пальцем в нутре, промыть, обсыпать густо солью, мукой, отчего рыба слепнет — и на раскаленной сковороде чешуя встает дыбом, легко сходит в тарелке со шкуры.
Стаканы, блюдца, тарелки Сона-ханум расставляет начиная с мужа и ему первому наливает чай.
Крупный план Аббаса замечателен: треугольная голова, залысины, смуглость, азиатский внимательный разрез глаз. От него крепко пахнет потом, но не удушающе, жена, прислуживая за столом, задерживается рядом с ним, вдыхая осторожно трепетными ноздрями. Пальцы Аббаса толстые, грубые, ладонь в рукопожатии необъятна, сильна, как ни стараешься заранее напрячь руку.
Аббас показывает фотографии, листает альбом. Вот его первая семья, живущая теперь на Украине: русоволосая женщина сидит на краешке стула, приобнимая двух нарядных черноглазых детишек — мальчика и девочку постарше. Далее следуют фотоснимки егерей, среди которых попадаются портреты Хашема, где я его вижу и с бородой, и без нее, и косматым, в дредах, с ружьем наперевес, и бритым наголо, и летящим под кайтом, вздымая колесной доской веер песка, и с джейраном на руках, и тянущимся по грудь в воде к птичьему гнезду, прикрепленному к затопленному кусту гребенника. А вот фотографии птиц Аббас разъясняет: султанка, дрофа,
— Хубара, дрофа-красотка по-нашему, — говорит Аббас, — гордость Хашема, в мире раз-два и обчелся, осталась, может, только тысяча. В неволе не разводится, а он развел. Мы помогали, но главная премудрость Хашему принадлежит. Его секрет.
Шурик соглашается:
— Знатная птичка. Когда кормишь ее, руки, глаза береги. Шнурки завязанные как лапшу выдергивает. Карандаши ломает. Только Хашем с ней справляется. Хубара лишь с виду красотка. А так — чистый мустанг. Недаром соколу нравится ее бить. Вроде тварь хищная, безмозглая, ножик по воздуху летает, ятаган летучий, однако имеет свое понимание искусства. Вот пустить под сокола хубару и турача: турача он и не заметит.
— А что, Хашем соколов тоже разводит?
— Не разводит. Ловит. Или птенцов вынимает из гнезда, вскармливает.
— Зачем ему?
— Как зачем?.. — удивился Аббас. — Сокол деньги дает. Пакистан за сапсана семьсот долларов платит. За балобана две тысячи! Хашем добывает, кормит сокола, приручает охотиться, везет продавать. Раз в год на ярмарку в Кветту. Шурик с ним ездил. Я с ним шесть… нет, пять разов был. Контрабандисты!.. — ухмыльнулся Аббас.
Шурик неодобрительно покачал головой:
— Ох, натерпелись мы тогда страху божьего. Тащил Хашема на себе пять километров. Колесо меняли, домкрат слетел, стопу ему подбил, а кругом ни лесочка, чтоб костыль выломать. Нога распухла, его в жар кидает. Диск погнулся, колесо не поставить, машину бросать — страшно. Хашема оставлять еще страшней.
Аббас ведет нас показывать свою гордость — птичий двор.
Я огибаю бассейн по краю. Лебеди басят: «ба-ба-ба», грудным образом, аккуратно хватают проплывающих уточек за лапки; лысухи отрывисто, чуть металлически: «пик-пик-пик», серые гуси жалуются протяжно: «ка-ка-аа-каа-каа», и становится не по себе от их жалобы. Черные лебеди — изящно, белые — грубовато выплывают ко мне крейсерами, ожидая корма. Гуси кремовые — черноносые, с белыми у клюва полосами и красноносые, с малиновыми, а не коралловыми лапками, — гоготали, раскрывали крылья как гимнасты и, помахав, деловито складывали, будто деньги прятали под мышками… И я вспомнил, как в походе со Столяровым мы вышли на соленое озеро, разбили лагерь, я возился с костром — и вдруг сзади я услышал оглушительный, великий шум, будто железнодорожный состав на полном ходу рассыпался в воздухе, я аж на колени упал, голову накрыл: а оказалось, что на воду села многотысячная стая лысух, и по краю белой соленой кромки стало черно…
Джек, или вихляй, или красотка — особый вид в семействе дрофиных, впервые была описана в 1784 году. Теоретически различимы два азиатских подвида, условно разделенные Синаем: дрофа Маккуина и аравийская хубара, однако мы различать их не будем, ибо их также не различают арабы, истребляющие эту птицу далеко за пределами своего этнического ареала. Хубара напоминает дрофу, но значительно мельче по размерам. Окрас песчано-рыжеватый, идеальный для слитности с ландшафтом глиноземистых и щебенистых пустынь. Узор оперенья необычайно филигранный: брюхо белое, черная полоса вдоль шеи, черное пятно на сгибе крыла и воротник из удлиненных белых перьев дает при необыкновенно сильном, почти пушечном пролете впечатление пестрого долгого всполоха.