Перс
Шрифт:
Аббас доволен, что Хашем поручил ему московского, даже заграничного гостя. Если куда направляемся (рыбачить с бакланами или смотреть египетских цапель: ослепительно белые, изящные птицы на свайках посматривают вниз — не мелькнет ли рыбешка, парадный их вид говорит: скоро, скоро мы вернемся обратно на трон фараона) — обязательно по дороге заедем в десять разных мест: и не столько, чтоб я посмотрел, сколько меня показать. Лицо Аббаса я беру крупным планом, чуть в лоб сверху, треугольное твердое его лицо, крепкое темя, бархатистые ресницы ханского взгляда, каменные скулы. Я еще только догадываюсь, что Аббас добрый человек.
Аббас на ходу машет рукой на пролетающий очередной забор:
— Вот тут мои друзья живут. Если что надо — их спрашивай, ночью приди — спасут. Если контрразведка, пограничники на берегу пристанут — говори: Аббас разрешенья у Сулеймана спросил. Сулейман тоже мой друг, подполковник…
Мы останавливаемся у приоткрытых ворот, крашенных серебрянкой, приваренный к ним уголок составляет пятиконечную звезду. Мы заглядываем внутрь.
— Ахмед! Ахмед! Друг ко мне с Москвы
— Салам алейкум, — кланяется Ахмед — худой, красивый, с щеголеватыми усиками человек лет тридцати, руки по локоть вымазаны смесью масла и грязи: неопознанная машинерия стоит на двух домкратах и столбиках из кирпичей, крест-накрест. Он вылез из-под нее приветствовать нас, отодвигает носком ботинка расплющенный картонный ящик, с которого только что встал, и теперь стесняется, мнется, косится на фотоаппарат еще подозрительней, чем косился бы на оружие, и еще больше смущается, когда наконец Аббас говорит: «Ладно, поедем, может, стрепетов посмотрим. Стрепет, когда на крыло с биджар поднимается — вокруг метель от крыльев, белым-бело, дух уносит», — и начинает бить носком ботинка по рычагу стартера, а тот спружинивает и попадает ему по берцу. Я навожу объектив на Ахмеда, на его бескрылый «четыреста двенадцатый москвич», улыбаюсь; женщина, видимо, его мать, от смущения прикрывающая ладонью и краем задранного фартука рот, полный золотых руин, улыбается и еще поправляет платок, спускаясь с крыльца, когда я отщелкиваю с нее несколько кадров. Фотоаппараты, да еще с такими объективами, редкость в этой местности — невиданный глубинный блеск стекла, внушительность тубуса, черного тисненного под кожу корпуса, жужжание наводки, шарканье шторки, будоражащий щелчок затвора… Корреспондент незримой газеты сделает видимым ныне поглощенное безвестностью лицо — например, вот этой женщины, склоненной над вулканическим конусом тандыра, фигура ее призрачна, затянута дымом, поднимающимся из жерла печи. Мы тормознули на обочине купить чурека — мне ведь нужно будет чем-то питаться следующие два дня, которые я проведу на острове Сара, рассекающем с юга залив Гызылагач. Здесь я попросился побыть в уединении. Аббас согласился свезти меня в окрестности бывшей базы отряда космонавтов: здешние влажные субтропики были сочтены идеальными условиями для экстремальных тренировок. Аббас общался с космонавтами в прошлой жизни, до сих пор переписывается с Севастьяновым.
Женщина только что распластала, прибила по периметру кулаком чурек на раскаленной глине, облизанной всполохами углей, поднялась и откинулась назад, схватилась за поясницу и щурится от дыма, хлынувшего вдруг из соседнего тандыра, где дрова только разгораются, потрескивают, показывая отсвет коротких, шелковых языков пламени. Женщина заметила, что я снимаю, и улыбнулась, отвела взгляд смущенно, но поясница тут же перестала ее беспокоить, и она подбоченилась, крикнула задорно что-то своим подругам, те в тон наперебой: «Теперь знаменитой станешь. Ты всегда мечтала!» И мы снова мчимся — ладонь вверх флюгером, почуять упругий воздух, телесность ветра, вот что всегда меня увлекало — движенье незримое воздушных масс. Что есть ветер? Прозрачный, невидимый, а дует — аж из глаз слезы, с ног валит… Разве не дикость?
На ухабе хватаюсь за Аббаса. Широкоскулый профиль, голубой глаз… Кисть Аббаса выныривает из подвернутого рукава брезентовой штормовки, хватко выжимает газ. Мой рот забивается ветром. Поршни и выхлоп бьют в бубен барабанных перепонок… Впервые в жизни мне пришло в голову, что ветер способен обучить науке общения с прозрачностью, с прозрачными мирами, со стихией отсутствия — в кирхе немецко-шведского прихода. Строгая осанка обглоданного ветром известняка сто лет назад была возведена Нобелями неподалеку от прибрежного Парапета. Сейчас она стоит заброшенной, а в детстве по воскресеньям наполнялась к вечеру музыкой, как раковина шумом прибоя. В конце нашей улицы, почти у самого моря, жила баба Катя-католичка, Бауман Екатерина Андреевна, строгая женщина лет шестидесяти, из семьи немцев-колонистов, предки ее издавна жили в Закавказье; мать рассказывала, что во время войны ее семью вместе с другими немцами сослали за море в Казахстан, где она едва не погибла в трудармии, но вернулась из Акмолинска, вышла замуж и работала учетчицей на хлебзаводе. Каждое воскресное утро в любую погоду перед отъездом в город она выкатывала парализованного мужа в сад, где под деревьями он ожидал ее возвращения, дремал, искры пузырьков на ниточке слюны стекали с его губы. Глаза живо смотрели из глубины обвисшего лица, над неровно выбритыми щеками… Когда-то отец работал с Петром Степановичем и, видимо, хорошо к нему относился, потому что иногда заходил в сад, чтобы постоять рядом, сказать несколько слов. Старик не отвечал, голова тряслась, отец осторожно вынимал из кармана его полосатой пижамы пачку папирос, спички, неумело раскуривал (сам он не курил) и вставлял старику в губы, которые тут же оживали, жадным танцем загоняли папиросу в угол рта, и голова старика окутывалась дымом. Отец тогда отходил. На концерте баба Катя, исполненная торжественности, никогда с нами не здоровалась, однако, встречая на Артеме, дружелюбно кивала. Вечером в понедельник в сумерках под дребезжащим накалом фонарем мы поджидали ее у афишного стенда кинотеатра «Вагиф», на который она кнопками возносила отчеканенную плакатным пером программку следующего концерта в кирхе. Предвестие света. Карамельный Гендель. Перекатывающий шаровую молнию по ледяному, поющему, шипящему стеклу Вивальди. Глюк, то встречающий, то провожающий Орфея. Воздушные, нерушимые замки
И вдруг я подумал: а сейчас его, пожалуй, и не поцелуешь — такого строгого, такого косматого. Я представил и содрогнулся от того, что на правах закадычного друга могу обратиться с телячьей нежностью к здоровенному мужику, до глаз заросшему ассирийской бородой, густой до слитности руна, с широкими, как у пловцов, плечами, хотя и с горбом, но с легкой, танцующей походкой, выработанной под звуки Боба Марли, Хендрикса, Заппы. I Shot The Sheriff, скорей всего, был гимном полкового поселения в Ширване, егеря ее крутили беспрерывно. Я там услышал впервые как самого Марли, так и перепевки, например, Клэптона, отчаянно и удачно подражающего Бобу.
Близость Хашема определилась безусловно и с первого взгляда. Во-первых, я его узнал мгновенно всего целиком, это был тот самый мальчик, с которым я рос пред лицом пустыни и моря, пред стартовой линией горизонта, это был он и никто иной. Во-вторых, я всегда доверяю первому взгляду, ибо доказано жизнью, ее страдательным залогом: последнее впечатление от человека или в лучшем случае впечатление установившееся — совпадает с первым ощущением, какое вызвал этот человек своим вторжением. Вот почему я поверяюсь фотографии.
— Сейчас по лиману срежем! — ожесточенно выкрикнул Аббас, и мы свернули на грунтовую дорогу, затем на песчаную полосу, залитую на урезе зеркально, затем снова на дорогу и помчались в набегавший навстречу, подпрыгивающий в треморе следующий поселок. Мотоцикл вдруг подлетел, коляска вздернулась набекрень, я схватился за спицы запаски, налег для баланса. И мне снова стало жутко от пасмурной скорости — тряский легендарный с задним ходом «Урал» несет нас по улицам и проулкам, вылетает на прямую, и снова ветер забивается в глотку, я кусаю его урывками и не могу ни продохнуть, ни ответить Аббасу, который отворачивается от встречного напора и, надрываясь от крика, объясняет прибрежную местность. Справа море, распахивая взгляд, стелется прибоем, слева тянутся в один ряд с гектарными промежутками дома: тут раньше все русские рыбаки жили, совхозные были дома, смотри — сначала так только русские строили, сразу ясно, чей дом: или только забор, или только штакетник, и все на ладони — широкое крыльцо, а с него веранда обносная на свайках, и тут они по вечерам за самоварами сидели, в основном молокане и субботники. Что? Геры? Геры не рыбачили, геры жили в Привольном или Ленкорани в основном, белая кость, бухгалтерия, торговля, инженеры…
А мусульманам в таких домах не с руки жить — все на виду. Кто покупает, сразу строит из кубика высокий забор. Рыбу ловить не умеют, только русские умели хитро ставить рыжаки, на шестах, лабиринт ими выстраивали, мало кто точно знает как: чтобы переметы ставить, нужно тропы знать, знать точно, как рыба ходит, — метр влево, метр вправо — уже пусто. А как тут в море ориентировку держать, когда берег ровный и, чтобы его распознать, нужно следить за ним, как за сыном? Вот то-то: тропы рыбаки с собой в могилу уносят или на чужбину. Осетра жаберником не поймаешь, кошель на сейнере нужен. А сейнера все в Иран угнали, продали, потому что только русские лоцию здесь знали, мусульмане здешние отродясь сухопутными были: тут попробуй по Гызылагачу пройди — банка на банке, да к тому же кругом сети стоят, на винт намотаются, и каюк. Так что с рыжаками управляться редкое искусство, рыба не птица, в ловушку не загонишь. Раньше мусульмане осетра не очень-то и ловили — не халяль, брезговали, только браконьеры управлялись. А сейчас по нужде — всем охота, а не умеют. Вроде помнят, как русские делали, и сети остались, кому сеть продашь? Русские все оставляли. Мебель, лодки, сети, огороды неубранные. Куда все русские делись? Да кто куда — кто в Россию, кто в Израиль, кто в Америку. Друг мой, Шурка — тот в Америку. Но он вернулся, не захотел там жить, мы к нему заедем сейчас поздороваться.
Опасаясь вылететь из седла, я схватываю Аббаса за бока, рву на нем штормовку, и он, пришпоренный, газует снова, и уж больше я его не отпускаю.
Но сначала мы заехали к его другу Петру — одному из двух русских, кто здесь в этой местности еще остался. Лет шестидесяти, жилистый, ровно заросший щетиной, с чистым мужественным лицом, в кирзовых сапогах, военном кителе и казачьей фуражке, Петр немного мучается от того, что почему-то не может нас пригласить во двор, мнется у калитки. Аббас поясняет: