Перс
Шрифт:
Хашем в общем-то был не чем иным, как одушевленным памятником русскому поэту — высокому, сутулому Велимиру Хлебникову, дервишу с отрешенным лицом, с нечесаными волосами и гнилыми зубами, с лицом, похожим на мудрое лицо верблюда. Вот так, примерно, он мог думать вместо поэта: «Я всегда думаю о женщине — о пышной девушке с корзиной на голове, о яростной Ксане Богуславской, о смешливой Катерине Неймайер — но поскольку о Ней думать запретно, я думаю о ней в поле слепоты, я ничего не вижу, кроме слепящего яркого поля, в белизне которого скрываются все предметы, ландшафты, все иные, кроме вожделения, чувства, да и вожделение само, прокаленное этой белизной, есть чистая энергия, беспримесная, свободная от человечности, от запаха кожи, вкуса слюны, слез, губ, сосков, всех бесчисленных впадинок, всех надрезов, сочащихся смолой желания, — все это бесследно скрывается в белизне, и мощностью свечения это стремление совмещается с мыслью о Боге — но по-прежнему алмаз сотворен из того же углерода, из той телесной и световой органики, которая и одухотворяет любовь: подобно тому как бриллиант высоким давлением отжимается из человечьего — прокаленного
— Так в чем же удовольствие жизни поэта? — говорил Хашем. — Нищий, он выйдет на базарную площадь. Ну, вот только представь: кругом ни радио, ни телевидения, единственные формы потехи и утешенья — молитва, музыка, стихи. Душа человека с жадностью встречает любую складность, любая гармония поет надмирной красотой, любое довольствие души и тела приберегается, как окурок в помаде, оброненный с самолетных небес на вечную мерзлоту. Роспись на блюде или узор ковра ценится не меньше, чем картины Пикассо, Рембрандта, Моне, а игра уличных музыкантов — событие сверхъестественное, подобное концерту Led Zeppelin. И потому поэт на таком безрыбье приобретает статус сакральный, неприкосновенный, он — дервиш, святыня; порвать ее на клочки-амулеты, присвоить крохи чистого горенья. Одновременность эфемерности слов и их телесности, их явственности как орудия и вселенского творящего материала порождает всегдашнюю возможность кощунства: испытать, унизить, убить, порвать уста. Как ребенок любит сломать выстроенный из песка дворец, так и чернь обожает зарезать предмет своего восхищенья, подставив себя на его место. Поэт и в нынешнем времени подспудно несет нагрузку незримых миров, отрицательного веса бесцельности, вселенной существования и призрачности. А в те времена и подавно: сотрудничество или даже соперничество с Богом, утвержденное в искусных всесильных словах; личное царство, возведенное, засеянное словами, которое нельзя ни завоевать, ни присвоить и которое всегда можно спрятать в карман, в сон, прошептать на ухо возлюбленной, бормотанием предъявить нищете, пустоте… И вот отчего все стихотворные мистические ереси носили на востоке народно-освободительное значение. Что может быть антитезой рабства у Бога? Как можно освободиться от Всесильного? Только последовав призыву поэта, произносящего: «Я — Бог». Бабек размазывает по лицу кровь, чтобы скрыть свою бледность. Мансур Халладж болтается на виселице, как язык отзвучавшего колокола. Фазлуллах Найми, привязанный к конскому хвосту, выкрикивает строки, препинаясь от ударов о камни. Эйн-уль-Куззат, облитый нефтью, сначала черный, чумазый, и вдруг вспыхнувший снопом, свечкой в центре черного зеркала.
Глава двадцать первая
АРТЕМ И Х
Остров Артем. Только здесь нам и надо было: мне — родиться, Хашемке — жить. Пир — Святилище, так звался остров в древние времена. Нежилой, он входил одним из зубьев в магический восьмиугольник, раскинувшийся на Апшероне, стране огней. Зороастрийцы собирались на Пире для празднований. Ислам попрал Заратуштру, стал называть остров Пираллахи — святилище Аллаха. Русские лоции XVIII века вихрастым курсивом поверх пунктира мелей выписывают: «О-в Святой». В 1922 году на острове развертывается новый эшелон нефтедобычи, вышки зачеркивают горизонт, и вскоре он переименовывается в остров Артема — согласно партийной кличке только что погибшего легендарного большевика Федора Сергеева, чья память также была увековечена улицей в Харькове и кубистическим исполинским памятником, установленным над долиной Северского Донца.
Сейчас не узнать, кто из личных товарищей Артема в наркомате нефтяной промышленности решил тогда запечатлеть на карте память о великом борце. Новое имя стоило старого. Не смыкание, а пробой, короткое замыкание, столкновение зороастрийского смысла безжалостной победы света над тьмой с идеей беспощадного переустройства мирового времени.
Одно лето мы бредили Артемом, он участвовал в наших играх. Это было лето нашего двенадцатилетия, нами впервые тогда стали осваиваться навыки бесчувствия. Покидая возраст невинности, одолеваемые гормональным штормом, мы суровели. Артем был наш герой: крестьянский сын, природный ум, красивое лицо, умные лукавые глаза, зачесанные назад волосы, аккуратные усы. Совсем молодой человек с седыми висками. Реальное училище, два курса Императорского Высшего Технического Училища, участие в революционном движении, арест, тюрьма, эмиграция во Францию. В Париже Артем скрывается в доме Ильи Мечникова, пионера науки о бессмертии, тот знакомит его с Луи Пастером (обстоятельство это в пятом классе примкнуло к тексту назубок: «Nous savons beaucoup des savants, les noms des quelles ont connu dans le monde entier et qui sont des bienfaiteurs de L'Humanite: par examples, Louis Pasteur…» [22] — декламировала Ираида, девица с умопомрачительной грудью, увенчанной пчелою в линзе янтаря, обучавшей нас науке несбыточности) и устраивает анонимным слушателем артиллерийской академии. В Харькове первооткрыватель фагоцитоза, приверженец ортобиоза и разумного анархизма приметил Артема на лекции Милюкова о гражданском мире. Там Хлястик (первая, еще не партийная кличка Артема) добился оваций, оппонируя с места светочу кадетов, твердя о примате мира классового. В двадцать два года Артем возглавляет Харьковскую большевистскую организацию, руководит вооруженным восстанием пятого года. Через год он наконец арестован, пожизненно сослан в Восточную Сибирь. Летом 1910 года беззвездной ночью он переплывает, обняв бревно, Амур. Год бродяжничает
22
Мы знаем много ученых, имена которых известны всему свету и которые есть благодетели человечества: например, Луи Пастер… (фр.).
Там, в Австралии, он зачинает и редактирует русскую социал-демократическую газету «Австралийское эхо». Сейчас я знаю, что уже тогда люди в Австралии строили города, заводы, корабли, что коммунистический интернационал не был пустым звуком, но в детстве эта часть жизни Артема мне и Хашемке представлялась более фантастической, чем робинзонада. Нам это было с руки: Австралия — край света — оказалась под стать нашей заброшенности на границе империи, в виду незримой райской Персии, — и потому мы жадно представляли себе Артема среди прерии, пламенеющим несбыточными речами у костра, в обществе почитающих его каторжан, угнетаемых аборигенов, почтальонов-кенгуру с умными бессмысленными глазами…
Мы отравляли воображение вычитанными приключениями Артема. Мы воссоединялись с духом Артема, жарили кенгурятину на вертеле (горбушку чурека на обшелушенном электроде, которую после натирали чесноком и вкушали вместе с помидором), слышали бульканье рома в гулкой глотке ирландца (бутыль с айраном передавали по кругу). Мы были отъявленные фантазеры, а что еще нам оставалось? Недостача реальности — лучший грунт для воображенья.
В пятом году в палатах харьковского сумасшедшего дома — знаменитой Сабуровой дачи — Артем прятался от охранки: под одеялом в койке, с угрожающе правдоподобной гримасой безумия на лице; там же в подвалах устраивал большевистские сходки, а из легких больных и медперсонала формировал боевые дружины. Артем вернулся в Россию в семнадцатом и возглавил большевистскую фракцию Харьковского совета, руководил в октябре вооруженным восстанием.
Герой гражданской войны, один из руководителей советской Украины, делегат Коминтерна, секретарь Московского комитета РКП(б), создатель Донецко-Криворожской республики, обвиненный в расколе Украины, революционный оратор, способный воспламенить толпу на четырех европейских языках, титан, которому уже не с чем было бороться, за исключением разве законов природы, — товарищ Артем погиб при испытаниях аэровагона, который по замыслу его должен был развозить скоростным образом деятелей партии по всей стране. Партийные управленцы, по представлению Артема, увлеченного по старой памяти инженерной мыслью, должны были находиться в хроническом движении, курсировать по всему СССР, создавая эффект непрерывного присутствия, магический эффект тотального контроля разума и дела: «Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо», — писал из Брисбена Артем соратникам.
В июле двадцать первого года инженер-самоучка Абаковский — механик гаража ВЧК, золотушный, сутулый, замученный мечтой человек с глубоко посаженными, сильно косящими глазами, носивший огромный картуз, — приладил к ж/д дрезине авиационный двигатель и пригласил для испытаний компанию партийных деятелей. Со скоростью сто сорок верст в час аэровагон промчался в Тулу, а на обратном пути, сковырнувшись на разбитых рельсах, слетел под откос, угробив всех испытателей вместе с изобретателем. Расследование выяснило, что путь был завален камнями. Дзержинский говорил жене Артема: «С этим следует разобраться, камни с неба не падают». Сталин заключил: «Если случайность имеет политические последствия, значит, у нее есть причина и потому она не случайность».
Ровно за год до катастрофы друг Велимира Хлебникова, моряк Борис Самородов поднял восстание на крейсере «Австралия». Возглавив ревком, он обезоружил офицеров и сдал их в комендатуру Красноводска. Не переносивший насилие ни в каком виде, Хлебников высоко ценил Бориса Самородова за бескровность переустройства мира. Именно Самородов рассказал В.Х. о каспийском острове Ашур-аде: решено было на нем устроить резиденцию Председателей Земного Шара. Младшая сестра Бориса Самородова — юная художница Юлия, гениальный подросток, — та самая Детуся, что сорвалась вслед за Велимиром с облака, это с ней он пил голубые ручьи чистоты.
А за два года до гибели Артема главврач Сабуровой дачи Анферов, интересовавшийся психопатологией творчества, в одной из записей, посвященных обследованию Велимира Хлебникова, сообщит потомкам: «В собранном мною анамнезе я отметил, что пациент начал половую жизнь поздно и она вообще играла очень малую роль в его существовании».
Сын Артема воспитывался в семье Сталина.
Персия потому еще была райской, что оттуда доносились через мятую сеточку спидолы Пресли, Нат Кинг Коул, Гиллеспи, Колтрейн… Иранские станции никто не глушил, сильный сигнал обрушивал на мое сознание записи джазового фестиваля в Ньюпорте пятьдесят седьмого года, неистовые, бурлящей белизны потоки Паркера, вкрадчивую поступь Майлса, раскаленную свингующую спираль Гудмена: все это лилось мне в уши из-за морского горизонта, будоражило, сводило даже с ума. Однажды я всю ночь напролет не мог заснуть от того, что во всем теле пульсировал, бил, изводил меня April in Paris. Отец слушал приемник беспрестанно, Би-би-си он внимал, припав сквозь помехи к самым губам диктора, и грозно взглядывал на меня, когда я взбегал на веранду: «Не вздумай мешать!»