Перс
Шрифт:
Штейн перевел дух, а я сел на сцену, потому что мне надоело быть центром внимания.
— Сахибаз-заман — владыка времени — так про себя называет Хлебникова Абих, соображая: «А что? Чем черт не шутит? Вдруг он и вправду тот, кто спасет мир? А ведь рядом с таким быть, ему служить — это хорошо для карьеры. Всегда можно кое-чем облагородиться, извлечь пользу». Абих был хват, устремленный, еще не знал, как воспользуется знакомством с этим чудаком-поэтом, пророком футуризма. Пока он только готовит доклад Блюмкину. Однако впоследствии полубред мессианства, который захватил Хлебникова, становится и для него руководящей идеей, ибо он чует, что и его революционных кумиров влечет та же цель. Он
Мы ничего не поняли, но вдохновились многие. Хашем никак словами не выражал своего отношения к выдумке Штейна, но ясно было, что она захватила его. Он молчал и был хмуро застенчив. Очевидно, он не хотел осквернить свои мысли прикосновением слова. Я же понял тогда, что окончательно умаялся, и решил, что надо переметнуться в яхт-клуб к Столярову окончательно.
Первая сцена. Госпиталь в Реште, сорок километров от побережья Каспийского моря, к югу от Энзели. Разинцы, взявшие Решт, называли его Рящ. Ряды кроватей, несколько больных под одеялами, высоченные потолки, под которыми перелетает горлица, садится на лепнину, не удержавшись, слетает, хлопает крыльями, садится снова, крепче, воркует. Светло и гулко. В конце залы Абих негромко разговаривает с доктором Фреймом Дэвидсоном, американским баптистом-миссионером, много лет проработавшим в госпиталях Гиркана. При прощании доктор протягивает Абиху оттиск со своей статьей «Бахаизм в Персии», напечатанной в журнале «Мир ислама», Бристоль, 1912.
Вторая сцена. Чайхана. Несколько мужчин и женщина за столиком, багровый чай дымится. Уже сокрушенный опием Доброковский на обороте обложки брошюры со статьей Дэвидсона поглощенно набрасывает пастелью портрет первой жены Абиха — платье с воланами, высокие брови, тонкое переносье, влажный лоб; во Владикавказе она увлечется театром, оставит мужа, в Москву не поедет. Косматый Хлебников, мучая в пальцах мундштук, пьет девушку яростным взглядом серых глаз. Абих прислушивается к разговору чайханщика и посетителя. Кроме него, никто в политотделе не знает персидского.
Третья сцена. Баилов, Морское общежитие, художественная мастерская политотдела Каспийского флота, укрытый холстом агитационного плаката, спит человек. Хозяин мастерской, бывший мичман Балтфлота Мечислав Доброковский, входит с шумящим чайником, поднимает спящего, поит чаем и пишет с него портрет. Хлебников сосредоточенно и важно позирует. На портрете, обращенном в зрительный зал, передано испуганное выражение синих глаз. Доброковский делает перерыв, Хлебников зябнет и снова заворачивается в плакат, на котором на фоне лазурно-снежного Казбека и ломтя синего неба изображен скачущий всадник в папахе. Видна часть подписи: «Да здравствует Сов <…> на Кавказе!»
Доброковский. Я хочу вас лепить!
Хлебников. Вылепите меня с шаром на плече. Шар — самая совершенная форма.
Доброковский. Отлично! Председатель Земного шара вместе с объектом своей работы. Завтра наймем аробщика и отправимся на вулкан за голубой глиной. Вулканическая глина, из самых недр, воплотится в председателя земной сердцевины, в председателя Земного
Входит Абих.
А б и х. Велимир, я тоже хочу написать ваш портрет!
Хлебников(отсутствующе). Пожалуйста. Соглашусь. Только нарисуйте меня с рогами.
А б и х. С бычьими?
Хлебников(очень серьезно). Нет, с оленьими.
А б и х. Договорились.
Доброковский(напевает). То-ре-адор, дос-тань свой кинжал…
А б и х(обходит Доброковского и прохаживается по мастерской). Я хотел сегодня продолжить наш спор. Ночью я просмотрел свои университетские конспекты по теории чисел. На их основании я пришел к выводу, что предлагаемая вами теория исчисления времени с помощью степеней двойки и тройки принципиально не учитывает значимые отдельные даты истории. То есть в будущем есть холостые даты, в которые принципиально не может ничего произойти.
Хлебников. Ничего удивительного. В истории есть пустые страницы.
А б и х. Но это противоречит свободе воли! Полководец волен решать — начать битву завтра или сегодня.
Хлебников(нахохливаясь). Полководцам следует наперед выучить все благоприятные даты.
Доброковский. Велимир, не вертись, сядь на место.
А б и х. Но ведь это сродни астрологии! Научное содержание вашей теории очевидно, но ее следствия совершенно ненаучны.
Хлебников. Мои «Доски судьбы» — скрижали временной координаты. Они должны быть использованы для калибрования времени, они задают его шаг.
А б и х. Но мои возражения еще и в том, что универсализм мировой истории, который утверждает ваша теория, он не справедлив. История Америки может быть вполне обособлена, и на нее смысл исторический событий, происшедших в Европе, распространяется не вполне.
Хлебников(сердито). Но вы ведь сами сторонник мировой революции! И вам следует понимать, что история должна кристаллизоваться вся целиком, предстать в конце времен одним ясным кристаллом секунд, часов, тысячелетий…
Четвертая сцена. Доброковский начал по заказу политотдела лепить Колумба. Но мореплаватель не вышел ни статью, ни обликом, а вышел прямо-таки кривобоким, и Доброковский срывает, срезает с него одежду, шпагу, заглаживает лицо. Хлебников сидит на месте, где только что одевалась натурщица, грузная рябая девка с дынными грудями и огромными ореолами сосков. Доброковский некоторое время присматривается к Хлебникову, начинает его лепить из скульптуры Колумба.
Доброковский (отдергивая штору). Наконец-то выяснилось, солнце теперь жарит.
Хлебников, окутанный облаком табачного дыма, полного молочных клубов солнечного света, оборачивается к окну, жмурится. Встает, идет к выходу.
Доброковский. Куда вы? Я же лепить вас собрался.
Хлебников. Пока снова не захолодало, пойду проведаю Вячеслава.
Уходит.
Пятая сцена. Хлебников стоит с винтовкой у кассы политотдела. Очередь его обтекает, с ног до головы бесцеремонно оглядывая косматое чудище. На лице поэта — отсутствие. На голове — поверх косм — небольшая шапочка-кубанка.