Перс
Шрифт:
Мы все переглянулись. Штейн погасил улыбку и стал серьезным. Глухо быстро проговорил, не поднимая глаз от листков с пьесой:
— Я отыскал в Баку архив Абиха, но формулу времени нужно еще оживить. Хлебников записал ее пророчески, почти без выкладок, как Ферма свою теорему на полях чужой книги. Черновики Хлебникова темны, так что работа предстоит нешуточная.
Мы притихли совсем. Штейн пустил веером листки из папки, вынул большую старую фотографию. Мы приблизились и окунулись в нее.
— Вот, посмотрите — это все ваши герои. Томашевский, Доброковский, Кайдалов, Блюмкин, Костерин, Абих.
На потрескавшейся, оттенка сангины фотографической картонке на фоне обрубка античной колонны и пальмы сидели трое и стояли еще трое молодых людей, чей возраст на вид был разбросан от двадцати до двадцати пяти лет: хитрый прищур невысокого, в костюмчике и галстуке, с усиками и умными улыбающимися глазами, чуть широкоскулого светловолосого человека; наивный взгляд курносого, но с пышными усами красноармейца, с пухлой, несколько вывороченной нижней губой, в гимнастерке с нагрудными клапанами;
— Вагиф, твой подопечный — Мечислав Доброковский, замечательный график, забытый незаслуженно. Что мы о нем знаем, кроме того, что он — автор этикетки папирос «Казбек»? Бывший мичман Балтфлота, участник Ледового похода — из Гельсингфорса в Кронштадт, спасшего русский флот от захвата немецкими войсками. Впечатленный рассказами о Персии, которые слышал от своего командира, легендарного предводителя Ледового похода, наморси Балтфлота Алексея Михайловича Щастного, загубленного Троцким, — Доброковский решил во чтобы то ни стало посетить места, поразившие его воображение. Щастный, будучи членом межведомственного радиотелеграфного комитета, год провел на Каспии, осуществляя строительство береговых радиостанций на острове Ашур-аде и в Энзели. При первой же возможности Доброковский добился командировки на Каспийский флот, в результате чего его одержимость Персией слилась с одержимостью ею же Предземшара — Велимира Хлебникова.
— Вас понял, — кивнул Вагиф.
Штейн в моем случае рассчитывал на дополнительные вопросы, но, прочитав в моем взгляде разбавленное вежливостью безразличие, шагнул в сторону.
— Гюнель, теперь поговорим о твоей героине — Гурриэт эль-Айн. Великая женщина Востока, боготворимая поэтом Хлебниковым, она стала последовательницей Баха-Уллы и Баба, одной из первых мучениц новой религии. Была удушена в темнице палачами.
— Баб и Баха-Улла — это пророки? — спросил Хашем.
— У-у-у, я погляжу, вы совсем неучи. По большому счету, это ты должен мне рассказывать о Баха-Улле, ты же перс, не я. Ты хоть как-то интересуешься историей своей родины?
— Интересуюсь, — покраснел Хашем.
— И что ты о ней знаешь? — Штейн снял очки и сощурился на него мгновенно ослепшими глазами.
— Знаю, что моего отца убили люди Хомейни. Знаю, что моя мать сошла с ума от горя и ужаса, которые она претерпела в Иране.
— Да, ты говорил, — смутился Штейн и замолчал… — Хорошо, ликбез, это важно для понимания нашего главного героя Хлебникова.
— Разве он главный герой? — спросила Гюнель. — Он ведь говорит меньше всех, у него реплик раз, два и обчелся. И вообще выглядит как идиот. Ни ума, ни красоты. Какой он герой?
— Вот в том-то все и дело! — согласился Штейн. — В этом вся и загвоздка, что пренебрежимо малое человеческое становится исторически огромным вопреки всем законам природы и истории. Ведь кто такой Христос, как он видится сквозь толщу веков? Обыкновенный человечек, выступивший в роли защитника своего горемычного народа, небольшой ближневосточной племенной горстки людей. Он был раздавлен римской машиной власти, раздавлен был и его народ. И не осталось бы от него и его народа ни строчки, ни слова, однако же теперь этот человек и его народ — два осевых полюса мировой цивилизации, ее диалектический движитель…
Ребята молчали. Я больше запоминал, чем понимал. Хашем, давно уже стемневший лицом от стыда и волнения, поглощенно слушал.
— Впрочем, Бога нет, — грустно заключил Штейн, вдруг весь сникнув. — Что ж, ликбез… Итак, 18 июня 1983 года в Ширазе был приведен приговор о казни через повешение для десяти женщин, не пожелавших отречься от своей веры бахаи. Почему это произошло? Почему начиная с 1844 года в Иране были казнены более двадцати тысяч последователей Баха-Уллы? Ответ столь же прост, сколь и невозможен. Причина смерти этих мучеников та же, что и казни самого их пророка, — вера в возможность обновления, вера в будущее, вера в свершенного мехди, исламского мессию, способного установить закон и справедливость во вселенной. В 1979 году в Иране в результате антишахского переворота установилась власть фундаменталистов, отрицающих будущее и настоящее, обескровливающих все человеческое, все живое и развивающееся, отрицающая историю как продолжающееся откровение. С приходом к власти Хомейни возобновились гонения на приверженцев бахаи, и четыре года спустя были публично казнены десять женщин, отказавшихся отринуть свою святыню. Самая младшая из них — Мона Махмудниджад была только подростком. Вот ее портрет.
Штейн достал фотографию, Гюнель выхватила у него из рук, и на нас глянуло кроткое милое лицо девочки, чьи волнистые волосы были отброшены назад, необыкновенно ясная улыбка.
— Теперь о мехди, о скрытом имаме. Скрытый имам, двенадцатый имам, — прямой потомок Али и Фатимы, скрывшийся в IX веке ради того, чтобы на долгие века стать незримым вождем шиитов. С его возвращением на земле восторжествует справедливость и наступит благоденствие. Приход мехди ознаменует окончательное установление власти над временем. Овладение временем, брак с временем означает покорение вечности.
— Не может быть, — сказал Вагиф, и рот его так и остался открытым..
— Вот Гурриэт эль-Айн, первая женщина-поэт Ирана, — Штейн выложил на поверхность гравюру: круглолицая девушка, в платке, смотрящая серьезно, как комсомолка, с добрым лицом, держала руки у шеи в петле из толстой веревки.
— Она некрасивая, — сказала Гюнель.
— Зато святая, — сказал Хашем.
— Гюнелька, сменяешь красоту на святость? — спросил Вагиф.
Я дал ему затрещину.
— Я пошутил, — закричал Вагиф и двинул меня под дых. Мы завозились. И тут Штейн вскинулся, схватил меня за руку и вздернул на сцену.
— Итак, еще раз. Внемлите глас истории! Ты — Абих Рудольф Петрович, иранист и военный разведчик, троцкист и литературовед, внучатый племянник великого геолога Германа Абиха, первого исследователя геологической системы Кавказа. Истоки? — Рабочая семья обрусевших немцев, два класса немецко-шведской приходской школы при нашей нобелевской кирхе, четыре курса Коммерческого училища, социал-демократический кружок «Вперед», Совет ученических депутатов, журнал «Свободная мысль», член партии с семнадцати лет. Юность? — Астрахань, ассистент кафедры истории искусств и археологии. 1920 год, политотдел Волжско-Каспийской военной флотилии, подчиненный Федора Раскольникова, освобождение Гиляна от англичан, захват деникинских судов в Энзели. Ты присутствуешь при исторических переговорах с английским капитаном о сдаче города. Высокомерный капитан прибыл на катере под белым флагом, роль которого играли женские панталоны: красноармейцы грохотали, англичанин высокомерничал. Далее беспрестанные командировки в Баку и обратно, консультации с Троцким и Блюмкиным, Кагановичем и Сокольниковым, бесплодные переговоры с Кучик-Ханом, доклады об Эхсан Улла-Хане, решение о его выдвижении на место лидера ревдвижения в Персии. Вместе с тем ты титанически любознателен и среди революционного кипения успеваешь посещать лекции в университете, становишься одним из любимых и полезных учеников Вячеслава Иванова. Блюмкин очень одобряет это. У Вячеслава ты встречаешься с Хлебниковым. Вячеслав с энтузиазмом говорит тебе о Хлебникове как о первом поэте, как о пророке нового времени. Ты влюбляешься в дочь Вячеслава — Лидию, девушку с тонким бледным лицом, талантливую пианистку. Ей скучно, но она отвергает тебя. 1921 год: Ревком Персармии, дружба с Велимиром Хлебниковым, которого ты и определил в агитотдел Персармии при ходатайстве за него Мечислава Доброковского. Особенное сближение с Яковом Блюмкиным, который собирается взять тебя в свое путешествие к исмаэлитам, но по требованию Троцкого придумывает тебе важное задание. После разгрома Иранской республики — работа с Орджоникидзе во Владикавказе. Быстрая зрелость — 1922 год: переезд в Москву, Восточное отделение Военной Академии, где готовят работников посольств и агентуру разведки, там ты был исключен на год из РКП(б) за «утайку ценных восточных вещей». Далее — место в Наркомате иностранных дел, где проявляешь яростную активность в троцкистской оппозиции. Возмездие большинства не заставило ждать: ссылка в Курск на «низовую» работу. Затем снова Москва, Блюмкин меж своих многочисленных отлучек — Исфахан, Лахор, Пуна, Катманду, Стамбул, Яффо — успевает помочь, и теперь ты начальник Восточного сектора 40-го разведуправления Штаба РККА. В декабре 1926 года направлен в Тегеран, где вошел в конфликт с послом, ранее получившим грубости и хлопоты от Блюмкина, следуя телеграфной линии Сименса отчалившего в Пуну к исмаэлитам. В связи со стремительно обесценивавшимся троцкизмом был отозван. Жил в Москве, занимался историей революционного движения в Персии. Почти перманентно преследовался по троцкистской линии. Почему не бежал в Баку, в Персию — непонятно. Стать бичом, прикинуться безумным, пешкодралом пройти страну, нищим и бездомным, лежачего не бьют, забыть себя, свой адрес, свое имя, родину, но не отдаться на съедение. Так что Абих? Стойкий оловянный? Или дело в навязчивом чувстве, в привязанности, сиречь в судьбе. Женщина? О жене — Левиковой — узнать не удалось, кроме того, что была послушная: муж сказал сберечь и отослать архив Хлебникова, все исполнила — послала, несколько ящиков, нешуточный груз, рисковала, понимала, кто есть Хлебников. В результате последнего ареста Абиха ее тоже взяли, но выжила, вернулась в 1954-м. Схороненный на Апшероне архив содержал комментарий к поэме Велимира Хлебникова «Труба Гуль-Муллы», материалы для книги «Хлебников и Тиран без Т», составление воспоминаний людей, знавших поэта в Персии, снова комментарии и фотографии. С 1931 года — редактор Государственного издательства социально-экономической литературы. В 1933 году обвинен в «блистательной слепоте», снова исключен и снова восстановлен в ВКП(б). Еще раз арестован в декабре 1934 года как бывший троцкист, окончательно исключен из партии и сослан. Вновь арестован 16 февраля 1936 года, осужден на 5 лет; после пересмотра дела приговорен 1 октября 1940 года к расстрелу. Обвинение: троцкистская агитационная деятельность в Военной Академии, в Наркоминделе, в Курской Губсовпартшколе, в Соцэкгизе, сбор шпионских сведений о целлюлозной промышленности и состоянии железнодорожного транспорта в СССР; передача английской разведке — через Тагианосова, бывшего последнего директора компании братьев Нобелей, — сведений об иранских политэмигрантах.