Перс
Шрифт:
Отлитый воск старуха дала мне в руки: «Вот твой испуг». Я не был уверен, что хочу взять в руки фигурку того несчастного человека. Но взял.
— Вот, посмотри. Это он тебя так испугал.
Голый, заглаженный и искореженный человек лежал у меня в пальцах. Я ничего еще о нем не знал.
— А кто он?
— Человек. Мусульманин, — ответила старуха. — Теперь ты не будешь его бояться.
Я взял его с собой и долго носил в кармане, сделал ему одежду из листьев, связанных ниткой. Долго он был маркитантом у моих оловянных пехотинцев. Но когда я попробовал подогнуть ему руку, чтобы вставить спичку с клочком конфетного знамени, и сломал, пришлось на костерке из щепок расплавить его в баночке из-под гуталина.
Я до сих пор никому не рассказывал об этом случае. Хашем выслушал меня, как всегда покуривая в кулак. Надо было его знать так, как знал его я, чтобы догадаться, что на самом деле он думает о сказанном. Никогда Хашем не транжирил мысль на эмоции.
— Да, шахсей-вахсей, важное дело, — подтвердил Хашем и развел руками. — Имаму Хусейну были нанесены тридцать три колотые и тридцать четыре резаные раны. «Шах Хусейн! Вах, Хусейн!» — «Царь Хусейн! Ах, Хусейн!» — кричат люди, бичуют себя, хоть это и запрещено в общем-то. Грешно: самоистязание, почти самоубийство… Но что поделать с честным рвением?
— Так что тот остров? — очнулся я от страшного воспоминания.
— Ну да, — оживился Хашем. — Ашур-аде — остров в юго-восточной части Каспия, в Астрабадском заливе. С виду ничего особенного — «высокая мель», песчаная полоса длиной чуть больше километра и шириной метров шестьсот, поросшая густо тамариском. Необитаемый до середины XIX века, когда была основана станция Каспийской флотилии для надзора за туркменами-пиратами, остров после революции отошел Ирану, запустел, задичал, развалины церкви, домов и амбаров занесло песком. Единственный объект, выделяющийся на горизонте, — развалины метеостанции. Ашур-аде замечателен тем, что он — самая теплая точка во всей российской империи. Средняя температура января — семь градусов по Цельсию!
Нравы туркменов всегда были нешуточными, но в отсталые голодные времена они отличались особенной хищностью: если человек в пустыне не способен кормиться землей, то он кормится другим человеком. Шедшее без конвоя коммерческое судно, сев на мель близ устья Атрека, рисковало подвергнуться нашествию туземных лодок, дымящихся еще со взморья белыми пороховыми облаками, из которых хлопают густо выстрелы. Снимались паруса, корабельное имущество, товары вывозились вместе с уцелевшими при абордаже пассажирами и командой. От тысячи до пяти, согласно чину, требовали аксакалы по выкупам, соглашаясь про себя и на сотню: да и червонец золотом переполнял халвой воображение собратьев Аримана, грозы Хорасана. Кормили пленников сушеной рыбой, многие мерли, но больше от страха, чем от тухлой воды из засоленных колодцев или болотного лихорадочного воздуха. Однако с Ашур-адейского рейда вскоре выходил бриг «Мангышлак», или бот «Муравей», или военный пароход «Волга» с десантом, сжигавшим на своем пути аулы, оставленные сбежавшими в пустыню туркменами (в пустыне легко поставить и легко снять жилища, время от времени туркмены их сами сжигают из соображений дезинфекции, песок скоро занесет дувалы без следа, спасшиеся блохи переселятся на землероек и сусликов). При благополучном исходе операции пленники уже через неделю, вкушая благорастворенный воздух Баку, протяжно чистый — не напиться, как шолларской горной водой, — приходили в чувство и пережитое смертельное приключение им виделось, будто иллюстрация сквозь папиросную бумагу. (Только шолларскую воду пили на Артеме, когда уже в Баку далеко не во всех районах она была; до 1962 года ее привозили на остров водовозным кораблем, после шла из труб; не знал я тогда, что всякая иная вода, которая достанется потом на чужбине: не то только не роса. Вот еще отчего детство так чисто, не только потому, что — пусто.)
— Я хочу найти рай, — говорит Хашем. — Я хочу определить его составляющие, я хочу понять, в чем суть праведности и наслажденья. Я составил каталог представлений о рае. Как его понимают те или иные верования. И скажу тебе, что это убогое зрелище. Представление человечества о рае — еще ничтожнее, чем представление об аде, которого нет.
— А что есть?.. — удивился я. — Как это без ада?
— Есть геенна, в которой душа человека либо уничтожается, если он страшный грешник, либо в течение какого-то времени претерпевает исправительные процедуры, чтобы позже быть помещенной на соответствующий уровень, которого она достигла в результате своего развития.
— А что? Справедливо, мне кажется, — согласился я.
— Вопрос с раем не решен. Может ли сознание быть раем? Или рай — это только для тела? Или рай — это воссоединение со своей чистой душой, обретение души как возлюбленной? И что дальше — после обретения рая, как быть с привычкой, ведь человек всегда требует обновления. Следовательно, рай — это созидание, но может ли созидание быть вечным? Нет наслаждения от созидания без разрушения, без спада, как и нет наслаждения от счастья без горя. Нет праведника без падения, и чем выше карабкаешься, тем страшнее, тем больнее падать. Рай — это чистая жизнь в сотворчестве с совестью, умом, телом, руками. То есть земная жизнь и есть тот рай и тот ад, который грезится. Следовательно, планета — по такой простой мысли — будет разделена территориально. Рай — станет чем-то вроде Америки, куда грешники будут
Тут я развел руками.
— … И только не надо говорить, что пути и способы Господа нам неизвестны, — сказал Хашем, отмахнувшись от Аббаса, который пришел нас звать пить чай. — Господь не настолько высокомерен, чтобы потчевать своих детей нелепостями. Ну вот, допустим, самое страшное, но все равно давай представим, давай дадим упражнение сердечной мышце: у матери умер ребенок, что делать? Как жить? Она не хочет ничего, кроме смерти. И Господь воскрешает ребенка. И мать вся в слезах счастья, благодарит Господа. И что? Это и есть рай? Да, это и есть рай — несмотря на то, что потом этот вымоленный ребенок вырастет во взрослого человека, с которым у матери могут быть не самые простые отношения, этот ребенок может хамить, игнорировать, не приезжать месяцами и творить прочую бесчувственность. И это все равно для матери рай, хоть он ничем уже не отличается от простой жизни… Простой, незамысловатой, как восход солнца, но полной. Понимаешь? Но не бывает полной жизни без воскресения. Притом что привычка к смерти — самое безнравственное, что может дать нам цивилизация… Вот здесь — да, я должен допустить необыкновенность. Без воскрешения нет дороги. Воскрешение мертвых — вот конечная задача цивилизации. В эту задачу входит все — и развитие человека, и развитие природы. Воскрешение мертвых должно стать венцом сообщества людей, подлинным венцом Творения. И как раз здесь наука обязана стать вожаком цивилизации, понимаешь? Нравственно чистая область должна открыть, распространить свое действие. Я уверен, что мессия будет куда большим специалистом в научных областях, чем в пыльной теологии и так далее…
— Ну, например, кем? — мне давно уже стало интересно.
— Кем? — Хашем прикурил еще папиросу и принял от Аббаса стакан чая, который он нам принес вместе со сладостями: у кого-то из егерей сегодня был день рождения. — Ведь есть же примеры людей, ученых, чьи заслуги перед человечеством грандиозны. Вот, например, мой кумир Норманн Борлаг. Он накормил весь третий мир! Борлаг в кратчайший срок вывел устойчивые к паразитам сорта пшеницы и тем самым в конце 1940-х годов спас от голода Мексику…
— Мне запомнилась твоя мысль насчет забвения… — сказал я.
— Да, это правда. Забвение — счастье. И в то же время нет большего ужаса, вся нечистота смерти как раз и состоит в этой аннигиляции… Так что подсказывает мне чувство справедливости? Какое развитие событий оно признает верным? Повторимся. Прежде всего, никакого бесконечного наказания быть не должно. Любой почти грешник может исправиться. Его только нужно прокалить в печи покаяния так, чтобы ничего в нем, кроме чистоты и красоты, не осталось. Тем не менее есть грехи, за которые полагается полное уничтожение. Но и тут нет угрозы, нет вот этой безумной переговорной склочности. Раз так сделал — значит, все, пошел вон. Душа аннулируется, будто ее и не было. Это скорее практично и полезно, чем гуманно, скорее умно и великодушно, чем глубокомысленно. И жизнь начинается сначала — только с отличным, прокаленным человеческим веществом, отныне не развращенным богатством, властью, ненавистью. Вот так я думаю.
Мы сделали перерыв и сходили в сторожку, поздравили Ильхана с днем рождения, ему было очень приятно. Посидели с егерями часок и вернулись.
— Религию следует модернизировать, обогатить достижениями науки, искусства, медицины, технологии, мысли человеческой. Наука сейчас говорит человеку о Боге больше, чем любой проповедник… Хватит взывать к Богу из ямы сокрушенности и рефлексии. Чтобы тебя услышали, необходимо выйти и отмыться от морока догматики, послушания, посредничества, от власти авторитета, просто какого-то частного заразительного безумия. Свободный ото всего этого атеист милей Всевышнему, чем задавленный жаром веры сектант. Верою спасешься… При чем здесь вера, когда диалог с Всевышним начинается с Закона? И не надо говорить, что это тебе, такому умному, допустимо так думать — а у других ни сознания, ни сил, другим нужен чужой ум, чужая воля и так далее… Другим нужно знать, что они не умрут, чтобы не плакать по ночам. Другим нужно хоть что-то светлое, пусть ритуально, пусть пустышка сверкает, а хотя и искрой высекает в потемках их душ хоть что-то человеческое…