Персональное дело

Войнович Владимир Николаевич

«Теперь правду можно поискать в других местах…» Интервью Илье Мильштейну Кровь, почва, Милошевич

– Что такое родина, Владимир Николаевич?

– С чего начинается родина? И чем кончается? На такие вопросы я, признаться, с трудом отвечаю. Моя фактическая родина – Душанбе, но никакой почти ностальгии я по этому городу не испытываю. Есть общий набор слов о книгах, культуре и языке, но если я начну говорить на эту тему, то ничего нового не скажу. Кроме того, сегодня это понятие усложнилось: огромные массы людей уезжают из своих городов, покидают свои страны и теряют чувство родины.

– Москва для вас – родина?

– Да, родина, но я переехал сюда в 24 года. И той Москвы давно уже нет.

– Есть

точка зрения, что родина – это кровь, которая течет в жилах. И вспоминаешь о ней, когда дома, где живут соотечественники, творится что-то неладное. Помню, что вы довольно быстро и жестко откликнулись на войну НАТО против Югославии. Для вас лично тогда имело значение, что вы серб по отцовской линии?

– Свое происхождение я всегда помню. Но для меня кровь – дело десятое. Я был не за сербов и уж тем более не за Милошевича, я был за справедливость. Меня так родители воспитали. Если я приходил со двора побитый, то они не спешили искать обидчика своего сына. А если я кому-то вмазал, тоже не торопились меня поздравлять. Для них было важно, из-за чего случилась драка и кто был прав. И если оказывалось, что я не прав, то мне от родителей доставалось, и правильно! Если самый близкий мне человек кого-нибудь обижает, то я буду на стороне обиженного. Я считаю (и мое происхождение здесь ни при чем), что НАТО совершило чудовищную и бессмысленную акцию, которая нисколько не навредила Милошевичу, а, скорее, помогла подольше задержаться во власти. Запад, по-моему, действовал по очень глупому принципу: давайте, мол, набьем морду сербам, чтобы Милошевич из-за этого страдал. А Милошевичу было все равно! Да и теперь, когда его скинули, продолжаются какие-то глупые и совершенно безнравственные попытки «перевоспитать» сербов. Запад дает Югославии 200 млн. евро, а если те выдадут Милошевича, то обещают добавить еще 2 млрд. Это же растление целой нации! Западные политики хотят, чтобы сербы живого человека продали им за деньги. А по-моему, Милошевича если судить, то только в Белграде. И когда-нибудь сербы его осудят, только не надо их покупать и подталкивать…

– А когда на Ближнем Востоке заваривается очередная каша, вы вспоминаете о своей еврейской «половинке»?

– Я о ней не забываю. Но, повторяю, я всегда сочувствую несправедливо обиженным. И ненавижу насилие, жестокость и суд толпы. Я ненавижу палестинцев, которые линчевали израильтянина. Ненавижу не за то, что они палестинцы, а за то, что они негодяи. Я ненавидел бы и израильтян, если б они сделали что-нибудь похожее с беззащитным палестинцем. Я с одинаковым отвращением отношусь к убийцам и погромщикам любой национальности.

– Короче говоря, родина – это вовсе не кровь. А дом, где вы живете, где вас любят…

– …и где ненавидят, между прочим, тоже. С таким накалом ненависти, какой бывает в России, я никогда не столкнусь ни в Сербии, ни в Израиле, ни уж тем более в Мюнхене. И, конечно, только в Москве ко мне может подойти какая-то дура с телевидения и поинтересоваться, считаю ли я себя русскоязычным писателем или не считаю.

– Что вы ей ответили?

– Вежливо, к сожалению, ответил. А надо было сказать, что она дура.

– Мюнхгаузен paccкaзывал про Россию. Немецкого читателя вы себе представляете?

– Представляю. У меня все-таки среди немцев много друзей и знакомых, с которыми мы общаемся, как говорят, домами. К тому же бывают публичные выступления с вопросами и ответами. В целом у немцев заинтересованное, но довольно причудливое, ироничное представление о России, о русских, о русской литературе. Как и у нас о них, если судить по описаниям немцев нашими классиками, вспомним гоголевских Шиллера и Гофмана или лесковского Гуго Пекторалиса.

– Наверное, история так сложилась, что русские с немцами все время друг друга смешили?

– У меня есть теория на этот счет, связанная со знаменитым бароном Мюнхгаузеном. Ну, всем известно, что барон – это фигура реальная, он служил в России,

потом вернулся в Германию и стал героем разнообразных анекдотов и небылиц. Так вот, я думаю, что это был правдивейший человек. Вернувшись, он честно рассказывал о том, что видел в России. Но это немцам показалось настолько неправдоподобным, что они стали над ним смеяться, а уж потом, после его смерти, начали придумывать небылицы, как им казалось, «в духе Мюнхгаузена»: про полет на луну, про лошадь на куполе церкви, про то, как он себя из болота вытаскивал за волосы…

– А с российским читателем у вас как отношения складываются?

– Читатель наш, конечно, изменился, но иначе и быть не могло. Дело в том, что стремительные перемены, случившиеся в стране и в мире, не могли не сказаться на публике. Причем тут многое совпало: и освобождение страны, и компьютерная революция, и Интернет. Человек оказался в обществе, где резко уменьшилась потребность в чтении. Раньше ответы на коренные вопросы он искал в книгах, больше негде было… К писателям ходили, как к Ленину ходоки. Теперь правду можно поискать в других местах: в церкви, у адвоката, у психиатра, у сексолога. Раньше писателям, в особенности советским, совсем не мешал телевизор: он был хороший, маленький, черно-белый, по нему показывали программу «Время», а в ней выступал Леонид Ильич. Человек посмотрит-посмотрит на Брежнева и опять за книгу берется, да?

– А можно было и не выключать. «Чонкин» очень хорошо читался под отчетный доклад…

– Верно. А теперь телевизор у всех большой, цветной и набитый мыльными операми. Между прочим, любимое чтение нормального человека – это роман, а не рассказ и не стихотворение; мыльные оперы с успехом заменяют эту вымышленную долгую жизнь с вымышленными героями, превосходя книгу в смысле наглядности. Кроме того, раньше человек, особенно советский, ходил на работу, чтобы ничего там не делать. Ничегонеделание – занятие тяжелое, и хотя бы от скуки совслужащий читал книгу. Теперь, в частной фирме – он бездельничать не может, потому что выгонят, приходится работать. А если это человек инициативный, то он и после службы ищет возможность заработать, так что на книги просто времени не остается. И лишь когда у него выпадает время в отпуск съездить, он берет с собой на Канарские острова детектив, чтобы в самолете или на пляже прочесть и выкинуть.

Чонкин жил, Чонкин жив

– Грустная картина. Не скучаете по брежневским временам?

– Не скучаю. Тем более что я в них был вообще запрещенным писателем и персоной нон грата в своей стране. И особо хочу подчеркнуть, что я – сторонник свободы, хоть она и действует губительно на отношение людей к литературе.

– А почему так?

– Не знаю. Я бы сравнил писателя с врачом, который совершенно необходим людям во время чумы. Пока длится эпидемия, пока, рискуя жизнью, он ходит по чумным баракам, его имя у всех на устах, и он пользуется огромным уважением в обществе. А после эпидемии он никому не нужен, потому что всякие насморки и ангины другие врачи лечат лучше его. И он, наверное, чувствует себя потерянным. Но не может же он желать возвращения чумы. Вот я и не желаю.

– Все же книги ваши выходят регулярно, хоть и небольшими тиражами. На эти деньги писатель Войнович может жить?

– На эти деньги – нет. Но пока писатель жив, возникают разные побочные источники доходов, которые связаны с профессией. Например, вы написали роман, а вам предложили сделать по нему сценарий. Или пьесу. Или написать эссе для богатого журнала с глянцевой обложкой. Но в целом, конечно, в России гонорары очень скверные. А на Западе, если печатают и переводят, то как-то перебиться можно. Я иногда пишу для западных газет статьи. Кроме того, обычное дело для писателя – это выступления. Я выступаю и в России, и на Западе, причем даже у нас иногда платят вполне приличные деньги, особенно почему-то в провинции, а не в Москве. Иногда меня приглашают в Америку, реже в Израиль.