Перстень Тамерлана

Посняков Андрей

Иван рассмеялся, не столько вспомнив вчерашнее, сколько над своим сегодняшним дурацким вопросом. И в самом деле – чего спросил-то? Рано? Это по понятиям двадцать первого века – рано, а по нынешним – с восходом солнца так в самый раз – день-то вот он, начинается, светло, тепло, для всякого дела складно. А вечером что ж… Стемнеет, и что? Со свечой сидеть, а чего делать? Радио-телевизора нет, полуночничать не приходится – на полати, на лавку, да секс – у кого есть с кем, ну а нету, так спать беспробудно, с утра-то, чай, всем на работу: людинам, смердам да закупам – в поле, челяди с холопами – по делам хозяйским, купцам на рынок, артельщикам, менялам, мошенникам, ворам-татям, скоморохам – туда же. Боярину знатному только и можно поспать, да и то совестно – это как же к заутрене не выйти?

Что люди-то скажут? Отатарился совсем аль – еще хуже – в поганое латынство подался! Потому и народу на улицах было много, и не только простолюдинов, но и знати, даже сам наместник княжий, панцирный боярин Евсей Ольбекович, на белой лошадке со свитой из церкви на усадебку свою проехал. Народишко боярина встречал радостно – кланялся, неплохой человек Евсей Ольбекович, совестливый, за три года, что наместничал, едва на усадебку наворовал, обычную такую, можно сказать, захудалую – домик в три этажа, скромненький, с десяток амбаров, овины, коровник, частоколик, банька по-белому – ну это ж хоромы разве? Не то что у прошлого наместника были, вот тот уж, поистине, прощелыга, зато народец, вконец обобранный, и восстал, пожег хоромища да пограбил маленько, так что ни бревнышка не осталось, да и сам наместник едва упасся, поскакал князю Олегу Иванычу жаловаться. Ну князю тогда и купчишки местные, подсуетясь, не хило серебра заслали: уж больно лихо притеснял их, сирых, наместник, челом били – убери, батюшка, лихоимца. Смилостивился князь, убрал – послом в Орду отправил, а на его место нынешнего, Евсея Ольбековича, прислал, хорошего человека. Если и брал – так не жадничал, что дадут – то и ладно, ну уж если мало дадут, тогда да – гневался, а так ни-ни. Справедлив был. Потому и любил его народ, кланялся. Ну а кто не кланялся, тех лиходеев специальный тиун на заметку брал, потом наместнику докладывал. А что уж потом с этими злодеями было – бог весть.

Иван с Ефимом тоже, издали наместника завидев, склонились низехонько, за бараночниками стоя, дожидались – пока проедет. Ай, баранки в коробах – вкусны, мягки да сладки, маком щедрейше усыпаны. Аж замутило обоих: считай, сутки не ели. Проехал боярин, пронесла нелегкая – выпрямлялись спины, веселели глаза, шутки-прибаутки посыпались. Глядь – а в короб к бараночнику ручонка шаловливая нырнула – хвать баранку… утек бы, шпынь мелкий, кабы Ефим за руку не схватил:

– Что творишь, гад?

Гад – мелкий пацаненок с веснушками – что маку на баранках – заверещал, заканючил:

– Отпусти дя-а-адько!

– Черт тебе дядько! А ну давай баранку, так и быть, бараночнику сами вернем, а ты, шпынь, беги на все четыре, да смотри, ежели попадешься…

– Спаси тя Бог, дядько.

– Спаси… Пшел вон быстрее… Во, так-то. На, Иване, угощайся бараночкой! Вкусная.

На торг подошли как раз вовремя: продавцы давно уже успели разложить на рядках весь свой товар: замки, подковы, воротные петли, наконечники копий, льняные холсты, шерсть, сукно немецкое, атласы, бархаты шелка – дивные, разноцветные, из Орды привезенные, лошади, коровы, овцы, в «жратном» ряду – дичь, прошлогодние орехи, солонина, только одна рыба – свежая, что и понятно, кто ж будет мясо в самое лето продавать? Зато рыба – хоть куда, ух и рыбища: лещи – с пять ладоней, караси с золотистым брюхом, форель – радугой в глаза бьет, налимы – жирные, верткие, с руку, щуки со щурятами, пескари – так себе рыбка, ну на ушицу сойдет, кто непривередлив, осетр – вот уж княжья рыба, всем рыбам владыка – мясо вкусное, мягкое, нежное, а уж засолить да под стоялый медок…

– Вон они, – толкнул плечом Ефим. – Не туда смотришь. За укладным рядом.

За укладным рядом… Уклад – так, кажется, называли кузнечный полуфабрикат – прокованные железные крицы, уже приближающиеся по своим свойствам к стали. Ага, где тут скобяные да кузнецкие ряды? А вон, где замки… Вот и скоморохи. Двое, как Ефим и рассказывал. Приятели подошли ближе.

Здоровенный молодой парень – по пояс голый – удерживал двумя руками деревянный шест длиной в два человеческих роста. Один конец шеста был уперт в землю, на другом, на самой вершине, маячила хрупкая фигурка черноволосого отрока в безрукавке из конской кожи и таких же штанах, связанных на поясе

и у щиколоток узкими ремешками. Стоя на вершине шеста на руках, отрок попеременно менял их, отставляя по очереди в стороны под восторженные крики быстро собравшейся толпы зрителей.

– Так летят птицы с дальних краев, – обхватив шест ногами, сообщил он и, вьюном соскочив вниз, схватил с земли шапку. Кланяясь, быстро обошел зрителей – смуглый, тоненький, легкий, с зеленовато-карими задорно блестящими глазами – бросали не особо-то щедро, так, в основном медь, а то и полпирога, лепешки, баранки… Не выказывая недовольства, отрок собрал все, что давали, аккуратно поставил шапку наземь, шепнул что-то напарнику и обернулся: – А вот как приходится смердам вертеться перед боярином!

Он вмиг взлетел на верхушку шеста, скрючился там, словно бы под невыносимым гнетом, изогнулся, свесившись головой вниз, застонал притворно. Зазвенела кидаемая в шапку мелочь. Отрок повеселел:

– А так грешники пытаются влезть на небо.

Взобравшись на середину шеста, он сделал вид, что уж дальше – ну совсем никак; то, вытянув руки, почти дотрагивался до вершины, но тут же падал, откидываясь назад и держась за шест одними ногами – поистине, парень был в этом деле мастером, да и тот, что внизу, – амбал с крутыми мускулами – не терял времени даром; поднатужившись, он начал медленно поднимать шест вместе с крутящимся напарником, пока наконец, откинув голову назад, не упер нижний конец жерди себе в грудь.

В толпе послышались одобрительные возгласы. В шапку снова полетели деньги.

– Вот так!

Отрок спрыгнул с шеста, несколько раз перевернувшись в воздухе, и приземлился на ноги мягко, словно кошка. Поклонился, приложив руку к сердцу, нагнулся за шапкой… В этот миг чей-то сапог с размаху ударил по ней, так что все монеты со звоном рассыпались вокруг. Тут же послышался дребезжащий старческий голос:

– Хватайте глумников, вои!

Голос принадлежал желчному желтолицему старикашке, сухонькому, с редковатой седой бородой и полубезумным взглядом маленьких, глубоко запавших глазок. Чувствовалось, что старец искренне ненавидит все мирское.

– Феофан! Бискуп! – со страхом зашептали в разбегающейся толпе.

– Бискуп, – повторил Раничев. – Епископ то есть. Для скомороха – гость уж совсем ненужный.

– Беги, Онфиме! – Крикнув напарнику, смуглолицый отрок ловко прошмыгнул под рукой разъяренного воина и… и мог бы нырнуть в толпу, или за ряд, и скрыться – но вот чего-то медлил. Чего? Ха! Оборзел настолько, что показал епископу Феофану язык!

– Хватайте того! – забрызгал слюной старик. Маленькие глазки его налились злобой. – Упустите – шкуру спущу.

Воинов было не так и много, с полдесятка – видно, Феофан заехал на рынок случайно, по пути с заутрени. Все в тяжелом вооружении – кольчуга двойного плетения, поверх нее – верховой панцирь из крупных массивных колец, шлем, металлические поножи с поручами. Все вместе весило – Раничев прикинул на глаз – килограмм тридцать: низовая кольчуга – где-то около двенадцати, да с полпуда – панцирь, плюс шлем с кольчужной сеткой-бармицей, плюс поножи-поручи, к тому ж у многих на поясе, кроме меча, еще и палица или шестопер – тоже весят не так уж и мало, ну да, килограмм тридцать точно будет, а то и побольше. Немного, конечно, для профессионального воина, да только попробуй-ка, побегай в таких доспехах по рынку, поныряй под ряды, полови шпыней! Утомишься быстро.

А чего ж парень-то стоит? А…

Ивану вдруг все стало ясно. Оглянувшись, он увидал поспешно удаляющуюся спину держателя шеста. А его юный напарник отвлекал воинов… кстати, а где он уже? Что-то не видать…

– Быстро за ним, – кивнув в сторону убегающего амбала, крикнул Ефиму Раничев. – Иначе потеряем.

Когда то же самое сообразили воины епископа – было уже поздно. Птички-то улетели, не стали дожидаться, когда поймают! Вышедший из себя епископ принялся охаживать воинов посохом, который тут же с треском переломился, чего и следовало ожидать. Разъяренный, Феофан наконец сообразил, что выставляет себя на посмешище. Плюнул, погрозил сухоньким кулаком неизвестно кому и, подозвав воинов, быстро пошел прочь, к повозке, что дожидалась его за углом, у общественных амбаров.