Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
Норов тяжко вздохнул:
– Ну пусть так… – качнулся к боярышне. – Озябла? Согреть?
Настя и дышать перестала, зарумянилась чего-то, глянула на Норова и замерла. А как иначе? Смотрел он так, что едва не сжигал: во взоре пламя, брови вразлет.
– Так…тепло там… – залепетала, дурёха, попятилась и прижалась спиной к стене.
Вадим будто того и ждал, шагнул ближе, уперся руками в стену, взял боярышню в полон: не сбежать, не спрятаться.
– Не умеешь ты привечать, Настёна. Разве так встречают? – обжигал дыханием. –
Настя стояла тихонько, боялась шевельнуться. Все думала, что ответить Норову, а потом и вовсе слова растеряла: горячий Вадим, душистый, будто хлебом свежим от него повеяло и еще чем-то – дурманным и хмельным.
Совсем растерялась, зажмурилась, а потом уж высказала первое, что на язык вскочило:
– Вадим Алексеич, что ты, пост ведь. Грех.
– А если б не пост, то и не грех? – чуть отодвинулся. – Настя, что и ответить тебе не знаю. Через седмицу Пасха, тогда и приду целовать. Ты уж жди, готовься.
Настя осмелилась глянуть на Вадима, а тот стоял, смех прятал, видно, потешался над бедняжкой.
– Через седмицу? – Настя глаза распахнула шире некуда.
– Ждать долго, да? Уж прости, я б и раньше пришел, но ведь грех, – не выдержал, засмеялся. – Скучал по тебе, кудрявая. Так скучал, что словами не передать. А ты то кланяешься, то грехом грозишься. На иного бы озлился, а на тебя не могу. Мокрая, красивая, аж глаза слепит, – потянулся обнять, но не стал. – Иди, Настёна, а то нелепие сотворится.
Боярышне пойти бы, да замерла чего-то. Все смотрела на Вадимовы брови, что изгибались печально, на улыбку его едва заметную.
– Рада, что вернулся… – прошептала тихонько то, чего и говорить-то не хотела, о чем и не думала. Само выскочило, будто за Настю кто сказал.
Глаза Норова потемнели, словно там, на самом донышке пламя зажглось. Вот того боярышня уже испугалась и выскочила за дверь. И ведь не вспомнила, растяпа, что тётка рядом, что накажет за вымокший летник и растрепанные волоса.
– Настя, погоди, – Норов догнал, всучил ей котейку. – В ложню мою забрался. Или ты подарок вернула? – в глаза заглядывал, улыбался.
– Нет, что ты, – и сама заулыбалась чего-то. – Он завсегда у тебя. Ввечеру хожу, ищу его, а он на сундуке твоем спит. Видно, к тебе прислонился, хозяина признал.
– В таком разе заберу животину. Приходи ввечеру повидаться, – взял пушистого, посадил за пазуху.
– В каком вечеру? – Ульянин голос раздался неподалеку. – С кем повидаться? Настька, ты перед боярином растрепой стоишь, бесстыдница! Ужо я тебе! Где бегалась, отчего не пришла хозяина приветить?!
Настя собралась уж оправдываться, но не успела: Норов шагнул вперед заслонил боярышню от грозной тётки. За спиной Вадима Настя и не видела ничего, стояла тихонько и
– Ульяна Андревна, страстная неделя, а ты кричишь, – увещевал тихо, весомо. – Грех.
Настя едва не прыснула смешком, но сдержалась, прикрыла рот ладошкой.
– Вон как? – тётка, видно, ближе подошла, голос громче стал. – Вадим Алексеич, вот уж не знала, что ты попом заделался. В каком таком вечеру? Куда боярышню сманиваешь? Ты хозяин в дому, кто ж спорит, но девице такое можно ли? Настька, чего прячешься? Выходи, бесстыдница!
– Здравы будьте, – промокший Никифор образовался в сенях, приветил дребезжащим елейным голоском. – Прощеньица прошу, что влезаю в боярские разговоры, но дело у меня. Так-то я и подождать могу, послушать о благообразии дома твоего, Вадим Алексеич, о грехах, о бесстыдствах разных.
– Ты тут зачем, Никифор? – Норов голову склонил к плечу.
– Боярин, мое дело маленькое. Весть принести, весть отнести, – жалился зловредный. – Там в гридню десятники просятся, ждали тебя аки посланника божьего. Видать, разузнать хотели про свои грехи и про всякие иные. Сходил бы, слов им кинул просветленных.
– Какие десятники? – тётка затрепыхалась. – С дороги боярин, устал, куска в рот не кинул. Эдак и вовсе замают, – заглянула за спину Норова: – Выходи, Настя, беги к Полине, вели нас стол метать.
Настя вылезла из-за спины боярской, огляделась, разумела, что сей миг тётка и писарь начнут долгий спор, но боярин не дал:
– Никешка, ступай к десятникам, веди в гридню. Ты, Ульяна Андревна, со снедью обожди. Настя, в ложню, простынешь, – и вроде не сказал ничего, а все унялись и пошли туда, куда послали.
Настя чуть задержалась, взглянула на Вадима и улыбнулась. Тот ответил улыбкой, подмигнул и ушел неспешно, поглаживая кота, которого пригрел за пазухой.
– Ой, – боярышня опамятовала, – чего ж тётенька теперь скажет… – и бросилась в ложницу надеть сухое, а уж потом бежать и хлопотать по хозяйству.
И вроде дел немного, а суетилась до темени. И ниток разложила, каких принесла расторопная Зинка, и вышивку для боярской рубахи успела, и на ледник сбегала, набрать сушеных ягод для взвара. Потом уж косу плела, очелье надевала шитое, зная, что позовет боярин вечерять.
Так и вышло: сумерки еще не пали, а Ульяна уж поскреблась в дверь и поманила за собой:
– Ступай уж, бесстыжая, – подталкивала в спину крепким кулачком. – Разрядилась, разрумянилась. Настька, отвечай, как на духу, куда боярин сманивал?
– Никуда не сманивал, – отнекивалась Настя. – Котейка мой у него прижился, так Вадим Алексеич его себе и забрал, сказал, приходить, коли охота будет повидаться.
– Болтушка, – не унималась тётка. – И боярин тоже хорош. Где это видано, чтоб девица по ложням чужим бегалась за котами. Настасья, упреждаю, себя не роняй! Вызнаю чего, косу начисто снесу!