Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
В Порубежное Норов принимал всех, кто просил защиты, но разумел – крепость лопнет, коли так пойдет далее. Веси вокруг исчезнут, и останется лишь его вотчина, со всех сторон окруженная ворогом. Такого Вадим не хотел, упирался, рубежи отодвигал, но понимал и то, что спор надобно разрешить одним махом. Иного не дано.
Знал Норов, что князь Борис упрётся, откажет в войске, но порешил уговаривать и пугать. Как? А так – оставить Порубеждное, и тогда пусть уж его воеводы пыхтят и ждут, пока земли княжьи растащат по куску, по пяди. Лет через десяток княжество
Промеж того чуял Норов, что Настасье тяжко жить в таком-то месте: тесно, страшно. Вот то и придавало сил, куражу, а вместе с тем и надежды немалой, что понравится ей Порубежное, а с ним и он, страдалец. Если ворота открыть, стены порушить, так привольно станет. Народец на ближних земля осядет, пахать начнет, торг появится, церковь еще одна да побольше. И если туда заманить Иллариона, то всем радости прибудет: И Насте, и Норову, и Порубежному.
Все то время, что шли к Красово, подгонял ратников: те не спорили, оружия из рук не выпускали, разумея боярскую тревогу, видно думали – сеча впереди. Да не так уж и ошибались: сечи бывают всякие – то кровь льется, то слова сыпятся, которыми и погубить можно.
Перед Красово встали на ночь в ратной избе, в бане попарились, начистили брони и вошли на подворье, где устроился на житье князь, соколами: два десятка мечных бывалых воев – сила немалая, а порубежненских – и подавно.
– Здрав будь, Норов, – князь Борис – дородный, гордый – встречать вышел сам. – Рад тебе. Вижу, по горячему делу, так заходи, чего напрасно время тратить.
– Здрав будь, княже, – Вадим спешился, поклонился. – Дело не спешное, но важное.
Князь кивнул и ушел в хоромы, за ним потянулись его ближники – востроглазый Никодим, давний знакомец Норова, и воевода Ушков, муж мудрый, но престарелый.
В гридне Норов перекрестился на образ в углу, кивнул Борису, что следовал за ним неотступно, и тот встал у двери, какую затворил тихо Никодимка.
– Садись, – князь указал на лавку. – Давай для начала речи, а потом снеди. Ты попросту ко мне не рвешься, а потому, чую, кусок тебе в горло не полезет, пока не обскажешь беду свою.
Норов стянул богатую шапку, рассупонил дорогой кафтан и ответил, глядя прямо в глаза князю:
– Беда у нас общая, – и умолк, примечая, что Борис скривился, будто кислого хлебнул.
– И ты туда же. Спорные земли? Ушков с зимы мне в уши льет, что воевать надобно. Это тебе не бирюльки, Вадим. Не сдюжим, утратим все.
– Не пойдем на рать, тоже утратим. И людей положим почем зря. Княже, я много не прошу, дай сотню и два десятка впридачу. Сам поведу, – Норов высказал и глянул на воеводу; тот тяжко сел на лавку рядом и придвинулся.
– Княже, – Ушков говорил тихо, – что ты теряешь? Порубежное? Да веси вокруг? А если перепрём, так получишь немало. Войско твое застоялось, ратные телеса нарастили, в брони не влезают. У тебя бывалых воев только те, что под боярином Вадимом ходят. Пропустит он по своим землям ворога, вот тогда ты все утратишь. Сколь раз говорить тебе.
–
– Нынче вода высока, как не было уж лет с десяток, – начал Вадим, – а стало быть, ладейщики вражьи поостерегутся наскавивать. В протоке, что близ Сурганова, встанут северяне, уговор с ними. А вот моей сотней со стороны Гольянова двинутся на их земли. Наскочить на них первыми, побежать, втянуть их поглубже и положить в поле. Засим снять мои заставы и пустить вокруг Лешьей трясины. Там нас не ждут. С боков возле Зимавина и Хитяева встанут твои вои.
– Эк тебя, – крякнул Ушков. – Кто в Порубежном останется? Пролезут и без ладей, а там прямая дорога на Красово и княжье городище.
– Ты встанешь с двумя десятками, – Норов обернулся к пожившему. – В крепости обученного бабьего войска десятков пять. Сладишь с их племенем, нет ли?
– Пять? – старый воевода почесал макушку. – Кто верховодит? Помню, Ольга у тебя была, сверянская бабёха.
– Она.
– Эта сдюжит, если что. Пять десятков лучниц – сила немалая. Вадим, когда мыслишь начать? Я б сразу после Пасхи двинулся. Если наскоком, то к страде управимся. Месяца не пройдет, рубеж далёко двинем. Загоним за Супреиху, пусть из-за реки гогочут.
– И я так мыслю, – кивнул почтительно.
– А то я не знаю. Сам тебя и учил, – воевода умолк и глянул на Никодима.
Тот покусал губы, нос почесал и спросил тихим, едва не елейным голосом:
– Северяне в протоке, сила ненадежная. Они к тому ворохнутся, кто заплатит больше. Что посулил им, боярин?
– Добычу, которая пройдет мимо Порубежного.
– Не многовато? Ворог с проток сунется, добришко начнет тянуть, убегая. Ты в своем уме? – выговаривал Никодим, но тихо, незлобно.
– А ты пойди, сам дыру на реке заткни, – Норов брови свел. – Лезь в воду и гони ворога чем хочешь. Молитвой ли, криком, хочешь песни пой. Тогда я гляну, какой награды запросишь, если выживешь.
Умолкли все: Норов унимал злобу, Ушков глядел на князя, а Никодим супил брови.
Князь молчал долго, глядел в оконце на подворье. Никто и не лез к нему, зная его привычку для начала думать, а уж потом словами сыпать. Так и сидели, пока в гридню не поскреблась девка и не поставила на стол свечу. Стемнело.
– Вот слово мое, – князь очнулся. – Воевода, ратных поведешь после Пасхи и мимо Порубежного. Лесом пойдете, скрытно. Ты, Вадим, заставы упреждай, в Гольянове сажай своих воев. Я выставлю заслон у Петеревки и Лугового. Если через вас пройдут, через меня не пролезут. Стану говорить с Сусловым и Медведевым, они прикроют у Гольянова, да и встанут позади Сурганова, чтоб не обошли. Прав ты, Вадим, если вода высока, как давно уж не было, то наше время настало, – князь брови свел к переносью, грозным стал. – И молчком! Никодим, ходи с унылой мордой, ты, воевода, ори на ратных, стращай учебами в лесу. И ни слова, ни полслова до Пасхи. Мы знаем, и боле никто.