Первая министерская (с иллюстрациями)
Шрифт:
Чтобы отвлечь гимназистов от политики, начальство, может быть, по собственной инициативе, а может быть, по приказу свыше, приняло неожиданные и не лишенные мудрости меры.
Больше не возбранялось — хотя вслух об этом никто не говорил — ходить по городу до позднего вечера и даже «с особами женского пола», а в двух женских гимназиях, в коммерческом и общественном клубах каждую неделю устраивались танцевальные вечера. Можно было подумать, что страна переживает радость большой победы или вступает в период процветания.
Официально гимназистам разрешалось оставаться на танцах до
Ход оказался удачным. Часть гимназисток старших классов с невиданной энергией предалась искусству хореографии. Гимназией были приглашены два учителя танцев, у которых не было отбоя от учеников.
Юноши и подростки, подогреваемые прочтенными под партой и в постели романами, флиртовали, писали нежные записки на раздушенной бумаге, царапали отвратительные стихи. Кавалеры воровали у подруг ленточки, носовые платки и перчатки и изрезывали свежеотремонтированные парты инициалами «любвей» и «симпатий».
Но гимназическая крамола шла своими сложными путями. Баритоны и флейты чуть ли не каждую ночь до утренних лучей надрывались над днепровскими обрывами. Потные гимназисты встряхивали разросшимися шевелюрами, выводили на балконы взволнованных девушек с пушистыми косами, множилось число непризнанных поэтов, но даже в разговорах гимназистов с симпатиями чаще всего возникали именно политические темы, и образ героя-революционера неожиданно высоко поднялся над литературными фигурами дворян в оперенных шляпах и кружевных воротниках.
А главное, все больше и больше становилось таких, кто, начисто пренебрегая танцульками, закрыв уши, чтобы не слышать надоевшей «Лесной сказки», изучали солидные тома новых властителей дум — Энгельса и Дарвина, чувствуя, как вырастают между строками, требуют признания настойчиво и властно новые идеи служения обществу.
В октябре неожиданно приехал из Одессы двоюродный брат Андрея, Федор.
Получив телеграмму о приезде племянника, Костров не выразил большой радости.
— Во время учебного года — в гости! Не понимаю. Спасается, должно быть, от каких-нибудь неприятностей. Значит, папенькин либерализм впрок пошел! Смотри мне, — обратился он к Андрею, — не развешивай уши на болтовню Федора. И без того не знаю уж, как этот год пройдет.
Но именно эти слова отца неожиданно возвысили Федора в глазах Андрея, Ливанова и Котельникова. Федора ждали. А когда он сообщил друзьям, что его гимназия закрыта за забастовку, в организации которой он принимал деятельное участие, ребята все свободное время стали проводить с приехавшим семиклассником.
Разумеется, с Федором следовало говорить о политике, и в первый же день Андрей и Костя, захлебываясь, наперебой рассказывали о событиях в горбатов####ской гимназии, о борьбе между седьмым и восьмым классами, о Марущуке, о речи отца Давида на молитве. Но Федор слушал все это снисходительно, как любопытные, но второстепенные мелочи, и, наконец, перебил Андрея:
— Ну, словом, как всюду. Где теперь спокойно? А ты вот скажи мне, что вы, собственно, делаете?
— Как — что делаем?
— Что
— То есть как поддержать революционное движение? — недоумевающе переглянулись Андрей и Ливанов.
— Вы же мне здесь битых два часа твердите, какие вы великие революционеры. А когда я вас спрашиваю, что вы сделали для революции, так вы смотрите друг на друга, как два молодых грача.
— Ты напрасно шутишь, — обиделся Андрей. — Мы читаем, учимся, организуем кружки и всякое такое…
— Какие кружки? Ты о кружках ничего не говорил. В этих кружках только гимназисты? Кто их ведет?
— Да кружки, собственно, какие?.. Домашние. Кто ж у нас может вести настоящие кружки?
— Ну, а с рабочими вы связаны?
— Вот ты о чем?! Ну, я тебе скажу, что у нас и рабочих настоящих нет.
— Ну, я вижу, у вас ничего дельного нет. — Он вдруг повернулся лицом к Андрею. — Как это нет рабочих, а сахарный завод, а табачная фабрика, а лесопильни? Вот ты говоришь, что у вас даже демонстрация была…
— Черносотенная, — перебил Ливанов.
— А революционной демонстрации не было?
— Пробовали… полиция разогнала. Но гимназисты не участвовали.
— Ну и городок! — развел руками Федор. — Надо связаться с теми рабочими, какие есть. Надо работать с ними. А так… Неудивительно, что у вас в гимназии одна возня.
— Что ты все — у вас, у вас… а ты скажи, что у вас?
— Ты что, с луны свалился? Ты не знаешь, что делала молодежь в эти дни? Не читал газет о выступлении московской, петербургской, одесской молодежи? А в Харькове, Ростове? Целая армия. Выступают рабочие — выступаем и мы. Со всеми заводами, железнодорожными мастерскими, с портовиками — контакт. Кружки у нас вели подпольщики, те же, что и среди рабочих.
— Так у вас большой город, — смущенно протянул Ливанов, — а у нас — дыра.
— Да ну, что об этом говорить. Без пролетариата — какая же революция? — уже совсем снисходительным тоном, разочарованно сказал Федор. — Город у вас, правда, особенный. Заводов — кот наплакал, а подрядчиков, грабарей да купцов — невпроворот. Весь город особняками застроили.
— Ты что, социал-демократ? — спросил Андрей.
— М-гы… — важно промычал Федор.
— И принадлежишь к организации?
— М-гы… — На этот раз мычание было не столь уверенным. — Через организацию учащихся, конечно.
Этот разговор оставил неприятный осадок в сознании горбатовских гимназистов. Все у них не как у людей. Всюду события, а у них возня. Всюду герои, а у них — мальчишки. О горбатовских заводах они и понятия не имеют. А в этом, оказывается, вся суть.
Через несколько дней Федор уехал по телеграмме, не успев передать свой революционный опыт Андрею и его товарищам.
Глава двадцать первая
Дежурные один за другим срывали листки отрывного календаря, который висел над кафедрой. Вершковые цифры по-казенному отсчитывали неуловимое время. Вот уже кончился август, еще полный отголосками каникул и вольницы, прошел сентябрь, и с календарных листков глянул жирной единицей октябрь.