Первая министерская (с иллюстрациями)

Лебеденко Александр Гервасьевич

— Я вот устрою заставу богатырскую у дверей класса, ты не выйдешь и не войдешь.

Котельников насупил резко выведенные черные брови.

— Что ж молчишь, смелости набираешься? — спросил Козявка.

Василий поднялся с парты и молча пошел к выходу.

Козявка схватил его за кушак и с силой рванул к себе. Металлическая перемычка на серебристой пряжке сломалась, и кушак остался в руках Козявки.

— Отдай! — резко потребовал Василий.

— Пойди возьми! — крикнул Козявка, бросая кушак в угол за доской, где стоял широкий

мусорный ящик. Компания Козявки заржала.

Тогда Котельников сам шагнул к Козявке и схватил его за грудь. Козявка изогнул спину бугром и пытался поднять Котельникова и бросить на парту.

Борьба длилась недолго. Васька железной хваткой схватил Козявку накрест и упорно, по-бычьи начал ломать тугую Козявкину спину. Весь класс замер. Никто не посмел броситься на помощь товарищам.

Козявка рывками пытался сбить Котельникова с ног. Но Васька стоял крепко. В злобе Козявка схватил его за подбородок, оставляя на щеке царапины.

Друзья Котельникова закричали:

— Неправильно, неправильно!

Но Василий, не обращая внимания на боль, гнул и гнул врага, и вскоре стало ясно, что Козявка выдыхается. В неистовой злобе он впился зубами в Васькино плечо, и тогда Котельников, спружинившись, рывком бросил Козявку на пол.

Только тогда налетели на борющихся одноклассники и растащили их в разные стороны.

Глава двадцать вторая

Отгорели пожары, прошли городскими улицами печальные кортежи, похороны жертв, и память о погромах стала в стороне от житейского пути школьников, одетых в форму Первой министерской гимназии.

Но события в стране разворачивались, как пружина, освобожденный конец которой со свистом сечет воздух и больно бьет зазевавшихся.

В Одессе гремели пушки «Светлейшего князя Потемкина»; в Маньчжурии закончилась неделя на Шахе; Теодор Рузвельт, президент, банкир и охотник, готовился решать спор русского царя и японского микадо; Москва щерилась рабочими баррикадами, и эти бури большого житейского моря приходили в тихий город на Днепре, волнуя и его прикрытую провинциальной глушью заводь.

В гимназии сначала побеждали семиклассники. Они аккуратно каждый день украшали цветами портреты царя в актовом зале. В церкви на молебнах, на молитве они нарочито громкими голосами отчеканивали: «Благо-вер-но-му им-пе-ра-то-ру на-ше-му!..» Они носили в петлицах георгиевские ленточки, участвовали в монархических манифестациях и писали на стенах, главным образом, в уборных: «Да здравствует самодержавие!» и «Бей жидов!»

Восьмиклассники держались особняком. Они ходили группами, беседовали по углам с задумчивыми лицами, читали появляющиеся из рукавов брошюры и листовки, на молитвах вместо «бла-го-вер-но-му им-пе-рато-ру…» громко мычали, стараясь смять четкость выкриков своих врагов, и рядом с черносотенными надписями писали на стенах: «Долой черносотенцев!» и «Да здравствует республика!»

О том, чтобы привлечь на свою сторону другие классы,

гимназические революционеры не заботились. Они как бы рисовались «героическим одиночеством». Иные из них были связаны со студентами из Киева и Одессы, а то даже и с рабочими с небольших горбатовских предприятий, но все это были личные узы, случайное преимущество того или иного гимназического «бунтаря».

Впрочем гимназисты-восьмиклассники уже успели охладеть к политике. На носу было получение аттестатов зрелости, и семейная успокоительная агитация делала свое дело.

— Поедем в Киев, — говорили и думали эти неудавшиеся якобинцы, — и тогда будет видно, может быть, пустимся в политику во все тяжкие. Осталось потерпеть немного.

Шестой класс раскололся. Часть, во главе с Якубовичем, Берштейном, Ливановым и Андреем, установила регулярные сношения с восьмым классом и даже посещала тайные собрания старших на квартирах; другая, во главе с Матвеевым и Салтаном, подчинялась всем указаниям гимназического и черносотенного лидера Карпова.

Победа Котельникова над Козявкой поставила группу Ливанова и Андрея на первое место в классе. Товарищи Козявки обходили теперь победителей и в классе и на гимназическом дворе.

Пропасть между двумя лагерями углублялась с каждым днем. Уже трудно было оставаться нейтральным. Заставили высказаться даже Молекулу-Киреева.

Молекула усиленно доказывал агитаторам, что мама запретила ему заниматься политикой, но товарищи подняли маменькиного сынка на смех, и Молекула в конце концов решил отдаться под чье-нибудь покровительство.

— Я за того, за кого Васька Котельников, — внезапно сообразил он. И сейчас же продемонстрировал свою преданность избранному вождю тем, что прильнул к широкому Васькиному плечу маленькой прилизанной головкой.

— Вот балда! — смутился Котельников. — Да разве ты знаешь, за кого я?

— Я знаю, — по-детски улыбнулся Молекула. — Ты за правду! Ты хороший. — И он посмотрел Ваське в глаза так, как маленькие девочки с бантами в волосах смотрят в спокойные щели золотых глаз породистой ангорской кошки.

В разговорах друзья охотно именовали себя революционерами, но о партиях говорить избегали. Даже у восьмиклассников настоящей ясности по этому вопросу не было. Немногие считали себя убежденными социал-демократами, да два-три человека с таинственным видом шептали товарищам, что они-де, в сущности говоря, социалисты-революционеры.

Как-то среди отсутствовавших в классе оказалось имя Тымиша, «завзятого украинца и бандуриста».

— Он что, болен? — перекинув взгляд через ободки очков, спросил Горянский.

— На бандуре играет. В городе знаменитый лирник объявился, — сострил кто-то на Камчатке.

— Остроты спрячьте про себя на завтрак! — почему-то обозлился Горянский.

— А учительские остроты и на завтрак не годятся! — ответил тот же басок с Камчатки.

— Кто говорит дерзости? — поднялся на кафедре во весь рост Горянский.