Первая министерская (с иллюстрациями)
Шрифт:
Мальчики слушали внимательно, но временами их быстрое воображение переставало следить за словами студента. «Освободить труд. Что это значит? Это понятно и непонятно».
— Для революции, для великой битвы за новую жизнь, нужны большие организованные армии рабочих, для которых революция — единственный выход из голодной и бесправной жизни. Сейчас первая задача революционера — это создание таких армий.
Армия — это было понятно. Это было величественно. Это волновало.
— Теперь о Мише… — продолжал студент. — Конечно, такое горе не легко перенести. Может голова закружиться… даже у спокойного человека.
— А вы думаете, что Миша пошел к террористам? — спросил Андрей.
— Куда он мог пойти? Ведь он еще мальчик… И где это живут террористы? Вы знаете адрес террористов? Но для меня ясно, что Миша в отчаянии и готов пойти на самые нелепые шаги… Если бы я знал, где он, я научил бы его, что делать. Я послал бы его на завод. Там он научился бы бороться вместе с миллионами, которые не могут не победить.
Яша говорил теперь горячо, жестикулируя, и Андрей думал, глядя ему в лицо: «Как он разгорячился. Глаза горят, а говорит, как оратор».
— Вашего приятеля, Петьку Стеценко, я уже устроил на завод, и он очень доволен. Там из него выйдет толк.
Но гимназисты ушли от Монастырского с уверенностью, что Миша отправился именно к террористам. В газетах то и дело пишут о взрывах бомб, о покушениях на губернаторов и министров. Миша тоже где-нибудь в подполье готовит бомбы или перевозит динамит.
Маленький Миша Гайсинский вырастал в представлении мальчиков в героя революции, подобного Желябову, Перовской.
— А я не верю в эти штучки, в миллионные армии, в кружки на заводах, — запальчиво заявил на улице Ливанов. — Революционер — это тот, кто не ждет, пока с ним будут тысячи.
— Нет, это величественно, — размышлял вслух Андрей, — собрать миллионы. — Он рисовал в воображении площадь в рядах и знаменах. — Ряды, ряды!.. Армия — это сила!
Товарищи решили никому в гимназии о Мише Гайсинском не рассказывать, но слухи, что Миша Гайсинский поджег Отрадное и был арестован, пошли по классу.
Через день говорили уже, что Миша бежал из полицейского участка, затем перевозил для террористов динамит, что где-то — кажется, в Бердичеве на вокзале — он был арестован вторично с четырьмя чемоданами, набитыми бомбами.
Андрей решил, что это проболтался Ливанов, и высказал свое подозрение. Но Ливанов сразу обиделся и не стал даже оправдываться. Котельников в ответ на такое же обвинение взял Андрея за плечи и дал ему пинка, от которого тот оказался на другом конце класса. Андрей не обиделся. Наоборот, он сразу же уверился в том, что Котельников не виноват. Осталось пребывать и дальше в недоумении.
В горбатовской гимназии, как и в других, был обычай дарить любимым учителям в день рождения или юбилея подарки. Заранее узнавали день семейного праздника
Признательность молодежи завоевать нетрудно. Кто преподает увлекательно, не издевается, не грозит на каждом шагу волчьим билетом, изгнанием из гимн'азии, не ставит направо и налево колы, тот и хорош.
Но когда был поднят вопрос о том, что четвертого октября, в день рождения Игнатия Федоровича Марущука, следует преподнести ему какой-нибудь подарок, в классе дело не пошло гладко.
Усевшись на кафедре и прищурив правый глаз, Козявка заявил, что таким, как Марущук, он может послать только открытку с фигой.
— Ты болван, Козявка. Не понимаю, как у тебя хватает совести нести такую чушь перед всем классом! — возмутился Ливанов.
Козявка тяжело соскочил с кафедры, стукнул кулаком по доске и с необычайной для него экспрессией закричал:
— А как у тебя хватает смелости предлагать классу дарить подарки бунтовщику?
— Ты думай, о чем говоришь! — крикнул Андрей.
Матвеев по-кавалерийски — раз-два-три! — перепрыгнул через парту и, оказавшись на середине класса между Козявкой и Ливановым, закричал:
— Конечно, бунтовщик! А Мишка Гайсинский разве не бунтовщик? Бомбист, убийца! Ваш приятель!
— Если ты знаешь о Гайсинском хоть что-нибудь, кроме сплетен, то тебе стыдно говорить о нем такие вещи, — с места сказал Котельников.
— Если ты знаешь о Гайсинском все, то тебе должно быть стыдно за все наши порядки! — закричал, вскакивая, Берштейн.
— Обизвався козак на солодким меду! — осклабился Козявка.
— Кому и защищать бомбистов, как не тебе.
— Тебе, болвану, не втолковать такие вещи, — сорвался с места, весь встрепанный, Якубович, — но это, конечно, черт знает что, готтентотские нравы! Мальчика, подростка хватают, тащат в участок на другой день после того, как черносотенцы убили его отца и сестру. Перестрелять такую сволочь мало!
— Это кого перестрелять? Ты говори прямо! — закричал Козявка.
— Не виляй хвостом! — поддержал Матвеев.
— Кого? — спросил Якубович, выдерживая паузу. — Ты не знаешь кого, я бы не постеснялся тебе сказать, но, во-первых, считаю бесполезным, а во-вторых, желаю избавить тебя от необходимости сделать подлость, пойти и наябедничать директору.
— Трусите, подлецы! — обрадовался Козявка. — Все намеками. Смелости не хватает сказать честно. И какой ты мне товарищ?! Ты — враг.
Якубович уже не сдерживался:
— Ах, так?! Так я тебе скажу: всех твоих гадов, начиная…
Котельников усадил Якубовича на парту и плотно закрыл ему рот рукой.
— Ну вас к черту, тут с вами дел не оберешься. Довольно! Я вижу, нам не сговориться. Мы действительно не товарищи, а враги. Война — так война. Предлагаю всем порядочным шестиклассникам с Козявкой и его компанией не разговаривать.
— Плевать я на тебя хотел, — презрительно заявил Козявка. — Вам же хуже будет…
Со всех сторон к нему собирались «патриоты»: Матвеев, Казацкий, Салтан… Ободренный верностью друзей, Козявка подошел вплотную к парте Василия и дерзким тоном заявил: