Первая министерская
Шрифт:
Звон битых стекол внезапно прилетел на бульвар.
— О-о, кто-то окошко благословил, — изрек парень с семечками.
Звон повторился.
— Второе! — парень перестал щелкать семечки. — Третье!
Теперь уже все были у забора и смотрели вниз. Мужские голоса, крики женщин сразу перекрыли звон бьющегося стекла. Глухие, размеренные удары в дверь доносились снизу, как из подземелья.
— Э, да там целое сражение! — сострил молоденький чиновник с желтым кантом на новой фуражке.
— Спасите-е-е! — раздался воющий,
На заднюю веранду двухэтажного дома выскочила простоволосая старуха в разорванной кофте.
— Спаси-и-ите! Что ж это такое?!
Миша пальцами впился в забор. Что происходит внизу?
За плечами женщины встала серая тень. Дюжая рука оторвала старуху от окна и швырнула в глубину веранды. Крик оборвался…
Но уже весь двор двухэтажного дома затопила толпа…
Почти одновременно из окон верхнего этажа посыпались стекла. В черные дыры разбитых окон полетели разодранные подушки и перины. Ветер понес множество белых и серых бабочек в соседние дворы, на зелени холма, на улицы, к Днепру…
С хрустом, плашмя легло на камни большое зеркало в деревянной раме. Расселся, растопырился, обнаруживая какие-то тряпки, сундук. Горшки, банки устилали двор дома осколками, стекляшками, черепками. Озорные мальчишки старались из окон попасть пивными бутылками в гуляющих на бульваре.
— Ой, добра сколько! — выкрикнул вдруг парень, щелкавший «конский зуб». Он деловито высыпал остатки семечек в карман и, забыв о подруге, одним махом перелетел через забор и покатился вниз по зеленому откосу.
— Только тебя там не хватало! — крикнул ему вслед почтовый чиновник.
— Боже, боже, что делается! — мелко шептала какая-то старушка.
— Безобразие! — возмущался толстый акцизный. — Что смотрит полиция? Среди бела дня… в городе!
Миша Гайсинский больше не видел дома, осколков, щерящихся стеклянными зубами оконных дыр. У него перед глазами широко, как на качелях, колыхались и Днепр в песчаных берегах, и большая массивная гимназия на вершине холма, и дома, и двери, и люди…
Кругом вздыхали, ахали, покачивали головой какие-то люди. Кто-то возмущался… Иные торопились отвернуться и уйти… Но никто не спешил на помощь…
Толпа хулиганов орала, пела, била, насиловала, вела себя по-пьяному, с возбуждающей уверенностью в своей безнаказанности.
«А если у Троицы то же самое?» — мелькнула мысль. Миша отскочил от забора и помчался сломя голову домой.
Но в переулке было тихо. Солнце с неколебимым усердием грело серую пыль. Собаки и кошки лежали на досках крылец, и слюна стекала с красных лоскутьев собачьих языков, и хозяйски ходили по дворам женщины с ведрами, с корзинами и щетками.
— Что ты как угорелый? — спросил старик Гайсинский ворвавшегося в комнату сына.
— Па-па, там бьют!.. На старом базаре. Женщин бьют! Стекла!.. Наверное кого-нибудь убили…
Старый Гайсинский отбросил коричневый пиджак, на котором
— Кого бьют?
— Евреев бьют!
— Ой, что ты говоришь? Ой, я так и думал. Закрывай скорей окна. Ой, что же делать? Надо спрятать чужой материал… Надо сказать соседям. Ой, я не знаю, что делать! — Старик схватился за голову. — А где Рахиль? Может быть, она у Шнеерсонов? Беги скорее, узнай. Пусть идет сюда.
Рахиль через окно разговаривала с мадам Шнеерсон, женой соседа-бондаря.
— Рахиль! На Старом базаре бьют наших!
— Ой, что вы говорите, — всплеснула руками мадам Шнеерсон и метнулась в комнату. — Борух, ты слышишь?
Через минуту слух о погроме разнесся по всему переулку. Во всех домах закрывали окна, запирали двери. Кто-то бегом уносил узлы вниз по переулку. Женщины тихо стонали, охали. Мальчики, сверкая белыми хвостами рубах в разрезах штанишек, помчались наверх к исправничьему дому, к церкви, чтобы следить, не идут ли погромщики. Гайсинский прятал в погреб под пустую бочку куски сукна, чужие костюмы, подкладку, утюги и ножницы.
Но в переулке из чужих появлялись только случайные прохожие, да старый водовоз Лейба, стуча расшатанными колесами, промчался вниз к Днепру.
— Что ты летишь как сумасшедший? — кричали ему из окон маленьких домиков.
Лейба задержал лошадь.
— А что? А если мой рысак застоялся?
— Ты скаженный. Зачем ты поднимаешь такой шум? А где погром?
— Погром? — удивился Лейба. — Какой погром? У вас, наверное, в голове погром.
— А ты знаешь, что было на Старом базаре?
Все наперебой старались рассказать Лейбе о том, что случилось на Старом базаре.
Но Лейба проехал всю Троицкую улицу, завозил воду господину Кириченко, что живет напротив исправника, и к мировому судье Воронову и ничего особенного не видел.
Вскоре из города пришел двадцатилетний сын бондаря Шнеерсона. Он был в самом центре города, видел издали манифестацию. Но ни о каком погроме он не слыхал. Правда, купцы позакрывали магазины, но это так, на всякий случай… Молодой Шнеерсон старался казаться храбрым. Он снял пиджак, развязал шнурковый галстук и вошел в дом со словами:
— Мама, давай кушать, я голоден, как десять погромщиков.
В этот вечер в домах переулка у Святой Троицы не зажигали огней. Молодые и старые спали не раздеваясь.
— На сегодня миновало, — сказал старик Гайсинский, снимая пиджак. — Но кто знает, что будет завтра…
Глава шестнадцатая
Козявка прикатил на паре вороных. Кучер круто осадил коней и сейчас же помчался обратно в Отрадное. Козявка должен был ночевать у Салтанов. Были Лекины (Глеба) именины.