Первая министерская

Лебеденко Александр Гервасьевич

Казалось, чья-то твердая рука водит проворные тени. Пьяные толпы, не задерживаясь, подчинялись таинственным свисткам. По свисткам настойчиво громили окна, высаживали двери, лущили зеркала, становились сапогами на стенные часы и застекленные портреты, рвали бороды и женские косы и вспарывали белые животы, словно подушки с гусиным пухом…

Гайсинский, Миша и Рахиль не покинули постелей и тогда, когда кругом уже рвались крики и в переулках, то здесь, то там, вспыхивал истерический горловой крик.

Куда идти? Разве на улице не страшней, чем

в доме? В доме тихо, темно — домик крошечный, — может быть, пройдут мимо. Дом не на самой улице, он во дворе, перед ним сарай — ночью его можно и не заметить…

Миша сполз с постели и горячим лбом приложился к прохладному ночному стеклу. Старик Гайсинский лежал на кровати и время от времени тихо вздыхал. Рахиль собралась в комок под старым пледом. Миша уверен, что она, как и он, пронизана мелкой дрожью и по привычке прижимает руки к щекам. А в окне ничего не видно, только луна одиноко гуляет в небесных полях, и Святая Троица поднимает ей навстречу белые стены и темные острые главы…

— Отец, я выйду посмотрю… что делается. Может быть, все спокойно…

— Куда ты пойдешь? — волнуясь, прошептал отец. — Ну, куда ты пойдешь? И где это спокойно? Может быть, ты знаешь такое место, где спокойно? Разве ты не слышишь, что наверху и внизу кричат и бьют окна? Или тебе надо объяснять, кто это ломает двери?

— Это, наверное, на Старом базаре. Может быть, до нас не дойдут.

Миша вздрагивающими пальцами бесшумно открывает форточку. И шум нагло влетает в темную комнату, и кровать Рахили скрипит, будто без колес отправляется в дорогу, а старый Гайсинский уже по-настоящему, громко стонет.

Под окном легкая, летучая, будто большой зверь махнул пушистым хвостом, скользит тень. Миша отпрянул от окна, а потом опять припал лицом к стеклам. Это спешит, крадется домой сосед — сын бондаря Шнеерсона, тот самый, который не боится ни бога, ни черта, ни даже погромщиков.

Миша ногтем царапает стекло, и Шнеерсон всовывает всклокоченную голову в форточку.

Старый Гайсинский поднимается на кровати.

Шнеерсон без шапки. У него теперь вовсе не такое насмешливое лицо, как всегда.

— Ну, что? — спрашивает Гайсинский.

— Ой, никуда не уйти!.. Ой, знаете, господин Гайсинский, я уже бегал наверх и вниз — и везде хулиганы, и везде они с ножами и с кольями. И даже на церковную гору нельзя влезть. И я уже не знаю, что делать!

Он унес свою кудрявую голову из комнаты и побежал к себе, к своим.

А через минуту по переулку, звеня оружием, стуча сапогами, прошел патруль. За ним сомкнулась тишина, и перед ним уходили во тьму крики и свист.

— Ой, неужели войска разгонят погромщиков? — сомневался и радовался Миша. — Каких-нибудь пять-шесть солдат, и все стало тихо. Что стоит на каждой улице поставить по пяти человек?

— А кому это нужно? — отвечает отец. Он сидит теперь в лунном свете, подобрав к подбородку колени в белых кальсонах. — Может быть, это нам нужно, так ведь мы не командуем солдатами. — Он вдруг вскочил. — А может быть, лучше пойти за

солдатами?! Аи, лучше бы вы ночевали сегодня у Монастырских. Нужно было тебе оставаться у господина Савицкого в имении. Я бы один как-нибудь спрятался.

— Я не останусь больше у Савицкого! — крикнул Миша. — Я теперь понимаю. Они клялись, они кричали «ура!.» — Миша стоял у окна, размахивая руками, словно ораторствовал перед большой толпой.

— Что ты кричишь? Ты хочешь, чтобы нас услышали? В самом деле, как тихо… Не пойти ли сейчас наверх? Может быть, можно уйти в город?

Но в это время резкий заливной свист раздался у самого окна. По светлым бликам, упавшим на пол комнаты, прошло тяжелое темное пятно.

— Ой, боже, боже! — простонал старик.

Внезапным громом вошел тяжелый удар по стеклу в темную комнату.

Миша пригнулся. Острые осколки посыпались ему за воротник. Он упал на колени, а когда сапоги перешагнули через его согнутые плечи, он плашмя лег на пол, слился со стеной в черноте тени, которую отбрасывал подоконник.

Дальше ничего нельзя было запомнить. Кровь слишком горячо стучала в висках. Глаза почти не видели…

Вспыхивали зажженные спички, голубели пятна луны…

Отец хрипит. Бандит ругается грузным басом, бросает стул, ломает дверь шкафа, и бледное тело Рахили на полу, на самой середине комнаты, там, где стоит голубым ромбом спустившийся сверху лунный поток… Именно ромбом, как в геометрии…

За окном кричат… Это мадам Шнеерсон… а это ее дочка… а это еще кто-то…

Нужно лежать тихо, нужно, чтобы бандит не заметил маленького гимназиста, нужно не шуметь, не дышать. А проклятое сердце стучит так громко, что кажется, земля колышется от его ударов. Оно стучит громче, чем кричат мадам Шнеерсон и ее дочка… громче, чем хрипит отец и рыдает, задыхаясь, Рахиль…

Миша прячет лицо в рукавах гимназической куртки. Висок прижат к стене, и шершавая стена колышется у виска.

А потом бандит спотыкается о колченогий табурет. Табурет падает. Бандит ругается долго и со злобой. Второй возится на полу, где Рахиль громко дышит и хрипит… А потом дверь жалобно скрипит под ударом плеча, и другая дверь в сенях с размаху налетает на стену так, что оконные рамы дребезжат, словно по булыжникам в переулке прокатился рысью водовоз Лейба.

Миша отрывает лицо от увлажненных потом и слезами рукавов. Мертвые лунные пятна на полу, белые раскинутые руки сестры, черные струи волос и черные струи… крови…

Брошенная бандитом коробка спичек… Машинально пальцы сжали хрупкий коробок…

Больше нельзя оставаться здесь, в этом доме, где мертвая луна, где бандиты сломали дверь шкафа, опрокинули стол… Зуб не попадает на зуб. Мише кажется — он видел не бандита. Хрупкое горло отца держит корявая рука городового Гончаренки. Разве это был Гончаренко? Исправничьи широкие плечи… бандитский хрип. Здесь нет больше никакой надежды, здесь черные пряди волос плавают в черной крови, и луна на полу — холодным светом, чужим и нездешним…