Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»
Шрифт:
Союзники ограничились тем, что, выдвинув своих штуцерных и новые батареи, громили нашу артиллерию. Обессиленные убылью людей и лошадей, батареи медленно отступали. В это время неприятель успел подбить несколько впереди шедших повозок, которые загородили дорогу. Пользуясь этим, стрелки его, прикрываясь кустарником, так близко подступили к орудиям, что готовы были захватить их. Заметив это, полковник Тотлебен, находившийся на поле сражения, взял роту Углицкого полка, рассыпал ее в цепь, а Бутырский полк поставил в резерв и послал на ближайшее из севастопольских укреплений за рабочими для расчистки пути. Вместе с тем, чтобы ободрить войска, были выдвинуты четыре орудия, которые и открыли огонь.
Только в половине девятого при содействии
Великие князья Николай и Михаил Николаевичи, доказав уже на поле сражения свое мужество и хладнокровие, пожелали в тот же день посетить бастионы и батареи, чтобы передать храбрым защитникам царское спасибо. В это время почти все батареи действовали, и в особенности на Малаховом кургане огонь был неумолкаемый; во всю дорогу гром ядер и свист штуцерных пуль провожали великих князей. На Малаховом кургане почти к их ногам упали два неприятельских ядра, а третьим засыпало прислугу в то время, когда они передавали войскам благодарность императора. По ходатайству и донесению князя Меншикова о доблести великих князей, государь император пожаловал их высочествам орден Св. Георгия четвертой степени.
Смолкли выстрелы на Инкерманских высотах, и наступил вечер 24 октября.
Медленно и невесело подходили наши солдатики к оставленным утром бивуакам. За ними тянулась, оставляя кровавый след, непрерывная цепь раненых, не желавших идти в госпиталь. Измученные ранами, голодом, жаждой и усталостью, они садились кучками близ дороги. В среде их очутилась старушка-матроска, пришедшая неизвестно откуда. У нее было готовое тесто в горшке, сковородка, немного дровец и постное масло в пузырьке. В одну минуту раздула она огонь, запалила свою походную печь, заворчало масло на горячей сковороде, и жареные оладьи подкрепляли силы раненых. Старуха оделяла всех, пока было тесто. Солдатики пробовали рассчитываться, но благодетельная женщина отказывалась от платы и обижалась, говоря: «Разве не хотите принять от меня трудов?»
Вышло все тесто – скрылась и старуха. Никто не знает ее имени, но знает ее Всеведущий и, услышав искреннюю солдатскую молитву, пошлет ей Свое благословение.
Измученные и расстроенные, пришли наши полки на позицию, грустна и пустынна показалась она им. С каким-то тяжелым чувством всматривались они в шалаши, в которых так весело проводили канун битвы. «В трепетанье засохших веток, – говорит один из участников боя, – покрывавших наши жилища, будто слышались упрек и вопрос: где же ночевавшие здесь? разве они не возвратились? Вчера в этих самых шалашах раздавалась свирель, громкие песни – сегодня в них и кругом слышны одни молитвы. Вчера здесь было тесно: во всяком шалаше помещалось по четыре, по пять и даже по семь человек – сегодня в них два-три человека, да и те угрюмо выглядывали оттуда. Вчера были здесь говор, шум, игра – сегодня грусть, пустота, скука…
Наступила ночь; на бивуаке шла перекличка наличным людям и расчет. В эту минуту послышалось невдалеке, где-то на высоком дубу, заунывное кукованье кукушки, дополнившее печальную картину нашего бивуака после Инкерманского сражения».
Много было совершено в этот день никем не замеченных отдельных подвигов мужества и храбрости. Тарутинцы долго говорили о подвиге прапорщика своего полка Соловьева и капрального унтер-офицера Яковлева. Они рассказывали, что, бросившись на штурм укрепления, солдаты, добежав до рва его, остановились и стали перебрасываться каменьями с англичанами.
– Друзья, за мной! – крикнул прапорщик Соловьев, видевший нерешительность солдат, и бросился на вал вместе с унтер-офицером Яковлевым.
Оба они были заколоты англичанами, но вслед за ними ворвались солдаты и перекололи всех засевших в укреплении, мстя за смерть двух храбрых.
Немало было и других случаев самоотвержения, оставшихся неизвестными, и можно сказать, что весь бой состоял из ряда геройских подвигов полков,
Инкерманское сражение произвело такое сильное впечатление на неприятеля, что сгоряча союзные главнокомандующие хотели снять осаду, посадить войска на суда и оставить Крым. Правда, оправившись, они оставили свое намерение, остались по-прежнему под Севастополем, но из атакующих перешли в обороняющихся и стали окапываться со всех сторон из боязни, чтобы подобное сражение не повторилось снова.
Кровопролитный бой 24 октября дорого стоил как нам, так и союзникам. Обе стороны недосчитывались нескольких генералов, сотнями офицеров и тысячами нижних чинов. Все поле было усеяно убитыми и ранеными.
Между английскими палатками лежали целые кучи трупов, посреди которых находилось большое, слишком большое число тел зуавов и солдат французской линейной пехоты. «Все наши раненые были уже перевезены, – говорит один из очевидцев-англичан, – раненых русских также подбирали. Наши солдаты приносили им воды, клали ранцы под голову, доставали одеяла, чтобы прикрыть их от сырого ночного воздуха. Несколько выше ряда палаток находилось возвышение, господствующее над инкерманской гористой местностью. На этом месте союзная артиллерия померилась силами с неприятельской артиллерией. Зрелище здесь было невыносимое. Ничего не может быть ужаснее вида тел, изуродованных ядрами и гранатами…
Но оставим эти страшные подробности; довольно сказать, что здесь, посреди каких-нибудь 200 убитых и раненых лошадей, лежат тела наших английских и французских артиллеристов, которые все более или менее страшно изувечены. У одних оторваны головы по самую шею, как будто отрублены топором, у других ноги, руки, другие поражены в грудь или живот и казались как будто сплющенными в машине. Пробираясь между грудами убитых по дороге, ведущей к Севастополю, вы подходите к тому месту, где гвардейцы принуждены были отступить от защищаемых ими укреплений, находящихся над Инкерманской долиной. Здесь число наших убитых было так же велико, как у неприятеля. Вдоль дороги, один подле другого, лежали пять гвардейцев, убитых одним и тем же ядром, когда они шли в атаку против неприятеля.
Часов в девять вечером я вошел на бруствер (насыпь) батареи, и, когда взглянул на окружающее меня кровавое зрелище, сердце мое сжалось. Месяц стоял в полном блеске; было светло как днем. Передо мной расстилалась Инкерманская долина, речка Черная медленно катила серебристые свои волны между возвышениями, которые по разнообразию своему и живописности могут соперничать с любой из самых красивых местностей в свете… Вокруг того места, на котором я стоял, лежало до 5 тысяч тел. Между ними находилось также множество смертельно раненных. Малейшие их стенания в предсмертной агонии долетали до слуха со страшной ясностью, но еще ужаснее было хрипение и отчаянная борьба со смертью тех, которые умирали в конвульсиях. Вокруг возвышения виднелись группы в несколько человек, отыскивающих с носилками раненых, в других местах мелькали фонари, которые подносили к лицам убитых, отыскивая тела офицеров. Были здесь и английские женщины, мужья которых не возвратились. Они оглашали воздух своими громкими рыданиями, обращали лица наших убитых к свету луны, торопливо отыскивая то, что боялись найти. Как скоро походные лазареты явились, они тотчас же нагружены были страдальцами. Даже одеяла были употреблены в дело, чтобы переносить раненых. В некоторых местах поля убитые лежали целыми грудами. Многие из них перешли в вечность с улыбкой на устах, и, казалось, только что заснули; напротив того, лица других были страшно искривлены, глаза открыты. Некоторые лежали как бы приготовленные к погребению, другие находились в полустоячем положении или на коленях. Лунный свет придавал их лицам неестественную бледность».