Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»
Шрифт:
Самое раннее утро застало 3-й бастион и Малахов курган совершенно готовыми опять бороться с английскими батареями. Такая же точно деятельность кипела и по всей оборонительной линии: все повреждения были исправлены и все орудия по возможности были заменены другими, более дальнего полета, так что к утру следующего дня мы готовы были по всей линии отвечать неприятелю с большей силой, чем накануне.
С рассветом 6 октября англичане снова открыли жестокий огонь по 3-му и 4-му бастионам и по Малахову кургану. Французы молчали. Сильно пострадавшие накануне, они исправляли еще свои повреждения, строили две новые батареи и траншею против 4-го бастиона. Несмотря на усиленное действие английских батарей в течение целого дня, повреждения в бастионах были незначительны. В следующую ночь повреждения эти были снова
– Вот летит Змей Горыныч, шумит, гремит, точь-в-точь, как эта бомба, – говаривал рассказчик, указывая на пролетавшую над головами бомбу.
В это время некоторые из молодых солдат, заслыша свист снаряда, невольно приклонились. Хладнокровный рассказчик замечал и это.
– Не наклоняйся, – подшучивал он над молодыми. – Всякому ядру станешь кланяться – свихнешь шею; погоди, коли попадет – само сломит.
Несколько взрывов на французских батареях заставили их замолчать, и к вечеру канонада прекратилась по всей линии. В оба эти дня нашими батареями было выпущено 24 000 артиллерийских снарядов.
После двух столь сильных бомбардирований союзные главнокомандующие убедились, что Севастополь нет возможности взять открытой силой, и потому решили приступить к правильной осаде. Французы повели свои подступы против 4-го бастиона, англичане – против 3-го бастиона и Малахова кургана. С этого времени началась та однообразная, тяжелая и утомительная жизнь севастопольского гарнизона, которую он нес в течение одиннадцати с половиной месяцев. Ежедневно тысячи снарядов, наших и неприятельских, бороздили воздух с раннего утра до поздней ночи. С наступлением сумерек противники принимались за работы: севастопольцы исправляли повреждения, возводили новые укрепления, а неприятель с каждым днем хотя и медленно, но все-таки ближе подвигался своими подступами к нашим бастионам.
Чтобы отвратить внимание неприятеля от города, необходимо было действовать наступательно, но незначительность сил заставила князя Меншикова выждать прибытия новых войск. В начале октября стали подходить к Севастополю давно ожидаемые подкрепления. Прежде других явилась в Крым 12-я пехотная дивизия под начальством генерал-лейтенанта Липранди. Двинувшись из Кишинева в полном составе, она быстро достигла Севастополя, совершив этот длинный путь по-суворовски. Как только князь Меншиков узнал, что передовые полки этой дивизии появились у Перекопа, он тотчас же решился атаковать неприятеля с тыла, со стороны деревни Чоргун, по направлению к Балаклаве, где находились все склады английской армии.
С утра 11 октября войска стали спускаться в долину Черной речки и располагались бивуаком у селения Чоргун. Перед ними на возвышениях находились небольшие неприятельские кавалерийские пикеты, а за ними виднелось несколько укреплений, расположенных в одну линию. Приходившие полки составляли ружья в козлы, разбивали коновязи, расседлывали лошадей, и скоро между солдатами завязалось обширное знакомство. Пехотинцы сновали между коновязями, кавалеристы бродили между бивуачными кучками, отыскивая земляков и знакомых. Через четверть, а много через полчаса все было в самых приятельских отношениях, и разговорам не было конца. Прибывавшие на бивуак войска встречались как давно знакомые и родные. К вечеру собралось здесь 16 батальонов пехоты, 22 эскадрона кавалерии, 8 сотен казаков и 52 орудия полевой артиллерии, всего до 16 000 человек.
Бивуак наш был расположен на правом берегу Черной речки и представлял живописную картину. Небольшая котловина, обставленная со всех сторон крутыми горами, где в другое
А между тем всем было довольно места, всем казалось удобно. В таких случаях, как канун боя, человек становится менее требователен и примиряется со всеми неудобствами, сознавая, что они слишком ничтожны в сравнении с той торжественной и величественной минутой, к которой он готовится. Канун сражения связывает всех узами боевого родства. Каждый видит в товарище нечто родное, близкое и готов поделиться с ним всем, что есть под рукой, лишь бы не нарушить того благоговейного и высокого настроения, с которым воин, вступая в бой, жертвует своей жизнью по долгу и по совести…
Был тихий прекрасный вечер, такой, каким изобилует Крым во время ранней осени. Повсюду были видны составленные в козлы ружья, орудия, зарядные ящики, лошади и самые разнообразные группы солдат, с шумом разговаривавших или дремавших у дымящихся костров. Там, у опушки небольшого кустарника, расселось несколько кавалерийских юнкеров, которые забыли о покое и отдохновении в пылу дружеской беседы, среди воспоминаний прошедшего и мечтаний о предстоящем сражении. Некоторые из них тихо беседовали между собой, другие делали различные распоряжения: сжигали письма, которых не желали в случае смерти видеть в руках посторонних, и писали духовные завещания об имуществе, передавая их одному из близких друзей или товарищей. Подле этой кучки молодежи, в полумраке, около леса, освещенного отблеском разложенных костров, виднелись коновязи и кучки солдат, группировавшихся около старых служивых. С живым любопытством слушали они рассказы о битве, о первом впечатлении, которое производят на человека свист пули и шум летящих артиллерийских снарядов.
Но вот постепенно все стихло, и воцарилось глубокое молчание, прерываемое иногда ржанием лошадей, бряцанием оружия дежурных да тихим шепотом незаснувших. Как-то таинственно блистали штыки на ружьях, посеребренные едва мерцающим огоньком потухающих костров.
Наступило раннее утро 13 октября. Едва зарделась заря, как лагерь стал просыпаться. Солдаты копошились около лошадей и орудий; старые служивые, готовясь на смерть, надевали чистое белье, другие молились; начальство хлопотало у своих частей, делая различного рода распоряжения. Через час каша была готова и солдат звали к винной порции. Около пяти часов утра пехота разобрала ружья, кавалерия села на коней, артиллерия взяла орудия на передки. Вдали показался начальник отряда генерал Липранди, который, объезжая войска и обращаясь к полкам своей дивизии, выразил уверенность, что они будут драться так же храбро, как и на Дунае. Он прибавил, что не сомневается в победе. Неумолкаемым криком «Ура!» отвечали солдаты на уверенность своего начальника. Это не был тот крик, который так протяжно и ровно раздается на ученьях, – это был крик уверенности в своей силе, победный крик, вырвавшийся из могучей груди нашего богатыря-солдата.
Перед глазами собравшегося отряда тянулись высоты, освещенные утренним солнцем. С левой стороны виднелось селение Комары, занятое неприятельскими аванпостами, правее его, на высотах и в одну линию, было расположено четыре неприятельских укрепления, левее всех № 1, затем по порядку № 2, 3 и 4. Укрепления эти были заняты частью турками, частью англичанами. За линией укреплений, вдали, на тех же высотах, рисовалось, как бы в тумане, селение Кадыкёй, а несколько правее его – лагерь английской кавалерии.
Сообразно с расположением неприятеля и войска наши двинулись тремя колоннами; левая, под начальством генерал-майора Грибе (в составе 3 с половиной батальонов, 4 эскадронов, сотни казаков и 10 орудий), направлена на селение Комары. Средняя колонна, под начальством генерала Семякина (13 с половиной батальонов с 28 орудиями), двигалась по направлению к селению Кадыкёй и должна была атаковать первые три редута. Против четвертого редута направлена правая колонна под начальством полковника Скюдери (состоявшая из 4 с половиной батальонов, 3 сотен казаков и 8 полевых орудий). В то же самое время генерал-майор Жабокритский должен был со своим отрядом (7 с половиной батальонов, 2 эскадрона и 2 казачьи сотни) спуститься с Инкерманских высот и, присоединившись к отряду генерала Липранди, с правой стороны обеспечить его от обхода.