Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»
Шрифт:
Уменьшение огня с батарей нашей оборонительной линии дало значительное преимущество неприятелю, так что к вечеру он успел причинить большой вред нашим укреплениям. Волынский и Селенгинский редуты и Камчатский люнет представляли собой только груду развалин. 5-й бастион был также разрушен и к вечеру принужден замолчать. Большая часть прислуги у орудий этого бастиона была перебита. 3-й бастион пострадал менее других, его артиллерия имела видимый перевес над противником и сохранила его до самого вечера.
Все повреждения, произведенные неприятелем в нашей оборонительной линии, состояли из 15 подбитых орудий, 13 станков, 23 поврежденных платформ и 122 заваленных амбразур. В течение дня было выпущено нашими батареями 12 тысяч зарядов и расстреляно 165 тысяч ружейных патронов. Неприятель бросил в Севастополь 33 658 снарядов и около 170
С наступлением ночи огонь с обеих сторон не прекращался, выстрелы гудели, хотя и не столь частые, как днем. Особенное внимание неприятеля было обращено теперь на 4-й бастион, Малахов курган, Камчатский люнет, Селенгинский и Волынский редуты. Последние три были забрасываемы снарядами. Под огнем неприятеля севастопольцы приступили к исправлению повреждений одновременно по всей линии; «мы чинились», говорили солдаты.
Несмотря ни на какие потери, работа не прекращалась в течение всей ночи: разрушенные насыпи возобновлялись, исправлялись амбразуры, отрывались засыпанные землей орудия, и те, которые оказывались подбитыми, заменялись новыми. Чтобы судить о геройском самоотвержении гарнизона и о том, какого усиленного труда стоили эти исправления, стоит припомнить только, что гарнизону необходимо было в течение одной ночи переменить все подбитые орудия новыми; что чугунные махины эти приходилось тащить на батареи за несколько верст, по непроходимой грязи, образовавшейся вследствие проливного дождя, шедшего днем, тогда для каждого станет ясным, какого сверхъестественного труда стоило нашим богатырям-солдатам исправление укреплений. Заслуга их еще более увеличится, когда вспомним, что все это совершалось под сильным огнем неприятеля. Случалось, что при наложении нового орудия собиралась в амбразуре большая куча рабочих, и вдруг в эту сплошную массу живого тела врывалось ядро, кровавым следом запечатлевая свой полет.
При огромном числе выпущенных выстрелов доставка новых зарядов на бастионы представляла немалые затруднения. Приготовляемые днем и ночью, при свете фонарей, заряды укладывались в троечные полуфурки, которые должны были двигаться по дорогам, покрытым глубокой грязью и изрытым неприятельскими ядрами. Лошади были изнурены до крайности, заряды доставлялись под выстрелами, и случалось, что подобный полуфурок, взорванный неприятельской бомбой, взлетал на воздух вместе с солдатом и лошадьми.
С рассветом 29 марта, около пяти часов утра, союзники открыли по городу столь же сильное бомбардирование, как и накануне. Самый большой огонь направлен был на Камчатский люнет, Волынский и Селенгинский редуты, Малахов курган, 4-й и 5-й бастионы. С нашей стороны приказано было стрелять как можно реже, так чтобы в течение дня расходовать не более 30 зарядов на орудие.
Одновременно с открытием бомбардирования с сухого пути и неприятельский флот около 5 часов утра развел пары и выстроился против входа в Севастопольский рейд, но в дело не вступал. Простояв до вечера на одном и том же месте, он отошел потом назад и выстроился в три линии, причем в третью линию поставлены были все фрегаты и пароходы.
Значительное преимущество неприятеля в числе брошенных снарядов было причиной того, что наши батареи и на этот раз потерпели большие повреждения и потери.
К вечеру были приведены в совершенное молчание 5-й бастион, Селенгинский и Волынский редуты. На 4-м бастионе было подбито 8 орудий, разрушены почти все амбразуры, так что он мог действовать только двумя орудиями. Убыль в людях была вообще весьма значительная, так как в ежеминутном ожидании штурма приходилось держать на бастионах много войск.
С наступлением сумерек гарнизон принялся за исправление повреждений, и нужно было еще более усилий, чем накануне, чтобы исправить бастионы и батареи. Солдаты работали без отдыха, они, казалось, не чувствовали ни усталости, ни потребности сна. С рассветом не смыкавший глаз гарнизон стал в ружье, а прислуга разместилась у орудий, заряженных картечью. Ни усиленные работы, ни бессонница – ничто не могло поколебать русского солдата. Легко раненные и контуженные не оставляли своих мест, многие из них не ходили даже
Каждый из горячо любящих свое отечество с глубоким уважением и благодарностью преклонится пред подвигами Черноморского флота и пехотных полков: Владимирского, Селенгинского, Волынского, Камчатского, Охотского, Тобольского, Томского, Колыванского, Екатеринбургского, Якутского, Севского, Алексопольского и многих, многих других. Не укрепления исключительно, а живые стены этих и других полков русской армии обороняли так долго город, расстреливаемый неприятелем до совершенного разрушения. Подобная оборона возможна едва ли не с одним русским солдатом. Она возможна только при железном терпеливом мужестве, готовом ежеминутно взглянуть смерти прямо в глаза и проводить день за днем, месяц за месяцем в постоянных трудах и лишениях; тут нужно постоянное геройство, не знающее ни отдыха, ни устали и не рассчитывающее на завтрашний день. К числу таких героев-богатырей принадлежал каждый из защитников Севастополя. Бесстрашно стоял он под выстрелами, опершись на ружье и составляя прикрытие, бесстрашно под теми же выстрелами лез в амбразуру или на пороховой погреб, чтобы затушить пожар или предупредить взрыв; тот же солдат строил укрепление и чинил его и на вылазку ходил почти каждый день – все он же. Брошенный в однообразную томительную жизнь, солдат разнообразил ее как мог.
Однажды в ложементах перед Камчатским люнетом завязалась ружейная перестрелка, продолжавшаяся несколько часов с необыкновенной живостью.
«В один из самых жарких моментов этой перестрелки, – пишет П. Алабин, – в одном ложементе кто-то из наших солдат затянул русскую песню прекрасным звучным голосом. Мгновенно, будто сговорясь, ее подхватили несколько человек в ложементе, и эта песня загремела, залилась в пространстве, полная мелодии и силы. Чудное, право, дело: или ее звуки заинтересовали французов и захотелось им послушать хорошенько доселе им неслыханной песни, или удивило их мужество поющих; как бы то ни было, но они прекратили пальбу. Этому примеру последовали наши стрелки, и, таким образом, до самой ночи смерть не начинала своих обычных завываний, будто убаюканная песней русского солдата».
Русский человек поет и в горе, и в радости, поет в хороводах, поет и в траншеях, под градом пуль. Песня, составляя его развлечение, была единственным утешением солдата в столь тяжком положении.
Не было ему ни отдыха, ни покоя, но никто не слышал от него ни жалобы, ни упрека.
Союзники видели эту стойкость русского солдата и ясно поняли всю трудность осуществления дальнейших своих замыслов. Имея значительное преимущество в запасах артиллерийских снарядов, они предпочли продолжать бомбардирование. Направляя главный огонь против 4-го бастиона, они стали пускать ракеты в город, в бухту и на Северную сторону, куда не достигали их ядра и бомбы. Ракеты эти, впрочем, не причинили нам значительного вреда. Гораздо больший вред причиняли выстрелы, направленные против 4-го бастиона, на котором не было места, куда бы не падали снаряды; ров бастиона был завален обсыпавшейся землей, так что опасность угрожала входам в минные галереи. Про этот бастион солдаты говорили, что неприятель весь его разворотил и что нет возможности его исправить. Узнав об этом, Нахимов тотчас же сам прискакал на бастион.
– Что это за страм-с, – говорил он с неудовольствием, обращаясь к солдатам, – шесть месяцев учат вас под огнем строиться и исправляться, а вы не можете. Пора бы-с приноровиться, сметку иметь.
– Будет сделано! Будет сделано! – кричали защитники-солдаты, у которых работы живо закипели, и бастион был исправлен насколько возможно.
В течение десяти дней неприятель беспрерывно громил наши укрепления и город. Наиболее других доставалось 4-му бастиону и Малахову кургану. Башня на последнем была пробита насквозь, и, казалось, не было в ней живого места.