Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Грегори Филиппа

Я покачала головой:

— Не знаю.

Мы оба осторожничали, стараясь даже не упоминать о том, что «этот мальчишка» почти наверняка писал моей матери, а она почти наверняка ему отвечала.

— А что, если кто-то рассказал ему, что… — голос у меня сорвался, — …что моя мать умерла?

— Наверняка рассказал, — мрачно подтвердил Генрих. — Я не сомневаюсь, что у него среди наших придворных осталось немало верных друзей, и с некоторыми он даже переписывается.

— Немало?

Он кивнул. И я не была до конца уверена: он говорит так из страха, вечно преследующего его темного страха или же твердо зная, что среди наших придворных полно предателей, и они каждый день почтительно кланяются нам и одновременно

ведут тайную переписку с претендентом. Так или иначе, а мальчик, наверное, знает, что моя мать мертва, и я была рада, что кто-то ему об этом сообщил.

— Нет, это его письмо испанскому королю Фердинанду и королеве Изабелле, [56] — продолжал Генрих. — Мои люди перехватили его, скопировали и отправили дальше.

— И ты его не уничтожил? Просто чтобы не дать им возможности его прочесть?

Он поморщился.

— Мальчишка разослал такое количество писем, что уничтожение одного ничего бы не изменило. Рассказывая печальную историю собственной жизни, он прядет отличную пряжу. И люди, похоже, ему верят.

56

Фердинанд II Арагонский (1452–1516) король Арагона с 1479 г., Сицилии — с 1468 г., Кастилии (совм. с Изабеллой) — 1479–1504 гг., Неаполитанского королевства — с 1504 г.; фактически первый король объединенной Испании, который добивался превращения ее в абсолютную монархию; ревностный католик.

— Какие люди?

— Например, Карл VIII Французский. Он и сам еще мальчишка, да к тому же многие считают его слабоумным. В общем, он поверил этому призраку, этой тени реального принца, и принял его у себя.

— Где принял?

— Во Франции. Взял под свое покровительство, принял ко двору. — Генрих отвечал отрывисто, то и дело сердито на меня поглядывая. Я жестом велела кормилице унести девочку: мне не хотелось, чтобы наша маленькая принцесса Элизабет, мирно сосущая грудь, слышала об опасности, слышала в наших голосах страх.

— Я думала, ты отправил флот к берегам Ирландии, чтобы не дать ему ее покинуть.

— У меня имелся Прегент Мено, который должен был предложить мальчишке безопасное плавание на своем судне. А корабли я туда послал, чтобы перехватить его, если он вздумает сесть на другое судно. Однако мальчишка каким-то образом догадался, что Мено приготовил ему ловушку, а затем французы тайком вывезли его на посланных Карлом кораблях.

— И куда его вывезли?

— В Онфлёр. А что, это имеет какое-то значение?

— Никакого, — сказала я. Но для моего воображения это, безусловно, значение имело. Мне казалось, я вижу перед собой море, темно-синее, как глаза моей Элизабет, и клубы тумана в надвигающейся ночи; маленькие суденышки проскальзывают в неведомый ирландский порт, а затем прекрасный юноша в изысканных одеждах легко взбегает по сходням на борт судна и, повернувшись лицом навстречу ветру, с великой надеждой в сердце отплывает в сторону Франции. Представляя себе эту картину, я видела золотистые волосы юноши, откинутые ветром со лба, и его ясную неукротимую улыбку — улыбку моей матери.

Дворец Гринвич, Лондон. Лето — осень, 1492 год

Англия вооружалась, готовясь к войне. Войско собирали в полях близ замка Гринвич; все лорды подняли своих людей, вооружили их пиками и боевыми топорами, одели в плащи со своим гербом. Каждый день приходили суда от оружейников из Лондона с пиками, копьями и дротиками. Когда ветер дул с запада, я отчетливо чувствовала в нем сухой горячий запах металла, ибо в каждой кузнице ковали клинки и выплавляли пушечные ядра. Суда, нагруженные тушами убитого скота, спускались вниз по реке с рынка Смитфилд; мясо затем превращали в солонину или коптили. Не только во

дворце, но и в каждой пивной в радиусе двадцати миль от него вовсю трудились пивовары, и по вечерам в воздухе долго висел теплый солоноватый запах дрожжей.

Бретань — маленькое независимое герцогство, [57] которое дало пристанище Генриху и укрывало его в течение всех тех лет, когда он считался всего лишь безденежным претендентом на престол, — вступила в войну со своим могущественным соседом Францией и обратилась к Генриху за помощью. Я лишь с трудом скрывала улыбку, видя, в каком затруднительном положении оказался мой муж. С одной стороны, ему хотелось выглядеть великим королем-воителем, каким был, например, мой отец, с другой — воевать он не любил и вовсе не испытывал желания оказаться на поле брани, хоть и чувствовал, что в долгу перед Бретанью. Однако война — дело в высшей степени дорогостоящее, а Генриху страшно не нравилось попусту тратить деньги. Он бы, может, был и рад победить Францию в сражении, но мысль о том, что это сражение он может и проиграть, была ему ненавистна, да и страшновато было идти на подобный риск. И я в последнюю очередь стала бы обвинять его в излишней осторожности. Ведь я сама была свидетельницей того, как одно из таких сражений разрушило нашу семью; я большую часть своего детства провела в постоянно воюющей Англии. На мой взгляд, Генрих поступал мудро, проявляя осторожность; он понимал, что славы на поле брани не обретешь, а вот погибнуть можешь легко.

57

Герцогство Бретань лишь с 1491 г. заключило унию с Францией, а присоединено к ней было в 1532 г., однако вплоть до 1790 г. имело статус провинции.

Так что, вооружая свою армию и планируя вторжение во Францию, он по-прежнему ломал голову над тем, как этой войны избежать. Однако в конце лета он все же решил, что войну следует начать, и в сентябре мы покинули Гринвич. Генрих ехал во главе пышной процессии в боевых латах на огромном боевом коне, и к его шлему была прикреплена небольшая корона. Казалось, эта корона всегда была там, но я-то знала: это та самая корона, которую сэр Уильям Стэнли сорвал с шлема короля Ричарда, швырнув на землю его израненное тело. И я, глядя на эту несчастливую корону, испытывала за мужа неподдельный страх.

Младших детей мы решили пока оставить в Гринвиче на попечении нянек и учителей, но Артуру, которому было уже почти шесть лет, разрешили ехать вместе со всеми на собственном пони и проводить отца на войну. Особенно неохотно я расставалась со своей новорожденной дочкой Элизабет. Она не очень хорошо росла и развивалась; не помогало ни молоко кормилицы, ни супчики из хлебного мякиша на мясном бульоне, которые, по заверениям докторов, должны были укрепить ее здоровье. Она даже не улыбалась при виде меня, как это делал Артур в ее возрасте и даже раньше; не брыкалась и не сердилась, как маленький Генри. Она была какая-то слишком тихая и, по-моему, ужасно трогательная. Короче, оставлять ее мне совсем не хотелось.

Но я так и не поведала Генриху о своих горестных размышлениях, да и он о своих страхах и опасениях говорить не хотел. Так что мы отправились в Лондон с таким видом, словно просто решили прогуляться по чудесным садам графства Кент, где уже налились соком яблоки, а пивоварни были полны свежего эля. С нами ехали музыканты, которые играли нам во время привалов — привал мы обычно устраивали в изысканных расшитых шатрах, установленных на берегу реки, на красивом холме или на лесной поляне. За нами следовала огромная кавалерия — шестнадцать сотен конных рыцарей; за ними шли пешие полки, двадцать пять тысяч человек, все прекрасно экипированные и давшие клятву верой и правдой служить Генриху.