ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века
Шрифт:
Запись сделана не в один присест.
Первые 12 пунктов называют цель с завидной ясностью (преобладают педагогические задачи, включая воспитание этики и создание художественной среды: пункты 1–6, 8). Строчки четкие, чернила.
Блокнот карманный, владелец далее пользовался им как придется: карандашом записан и летний адрес А. Н. Бенуа (Suisse, Vevay), и телефон кого-то, кто должен обеспечить два купе на Варшаву (МХТ весной 1912 года отбудет туда), записан даже чей-то совет, как мыть голову. Но первая-то страничка заполнена четко – как подобает ввиду цели, поставленной четко и достижимо. Без лишней конкретизации.
Пункты 13
Наконец наброски объяснения, что же людей отталкивает – ведь что-то отталкивает.
Из «Дневника занятий…» видно, как тускнеет и застывает дело, цели которого означены на первом листке блокнота Станиславского. Для участников работ оно ясно.
В марте их скудные занятия идут все реже.
Великим постом Художественный театр готовит предстоящие гастроли – обновляют «Братьев Карамазовых», которые в Москве не шли с февраля 1911-го, занимаются «народными сценами». В «Дневнике…» 2 марта записано: «Назначенную на этот день репетицию пришлось отменить – совпадение с репетицией „Мокрого“». Еще запись: «Репетиция, предполагавшаяся 5 марта, совпала с репетицией „Суда“ (12 1/2 дня)». То есть опять отмена.
«С 6 по 13 марта репетиции не назначаются, так как ежедневно с 11 до 1 ч. дня репетировался „капустник“, с 1 ч. дня – „Карамазовы“, вечером – спектакли.
Предполагается продолжать занятия в Петербурге. Спросить об этом Леопольда Антоновича.
В. Бебутов, Н. Кулинский».
Занятий в Петербурге не будет. Следующая – и последняя – запись в «Дневнике…»: «СПб. 10-го апреля. 1 час дня. Отсутствуют Дейкун и Колин. Прочитана заново пьеса по ролям. Бебутов. Волькенштейн». Вахтангов отсутствовал. Дальше листы чистые.
В те же апрельские дни Любовь Гуревич писала Станиславскому (очевидно, после разговоров с ним о практике «системы»): «Поистине ужасно, что Вы хотите бросить эту мысль… Я понимаю, что бывают моменты, когда опускаются руки». Тем горячей она заклинает своего адресата: «Вы должны были бы во что бы то ни стало – если не при театре, то иначе – основать свою студию, создать группу своих личных учеников… Только это дало бы Вам возможность проводить свою систему в полной чистоте от иных влияний» [98] .
98
Цит. по: Виноградская. Т. 2. С. 334.
Любовь Гуревич пишет так, словно уже отменил сам себя опыт студии, санкционированной Правлением МХТ в январе текущего, 1912 года; она побуждает предпринять другой.
3
Пожалуй, оптимистичней остальных к лету 1912 года перспективу студии оценивал Немирович-Данченко.
Он постарался уточнить и закрепить роль Сулержицкого. Писал ему: «О Вас как о работнике в Художественном театре мои „советчики“ такого же высокого мнения, как
Я повторяю, что и говорил Вам: очень дорожу Вами, готов дать Вам и хорошую работу, и гонорар, и беречь Ваши силы. Но Вам надо довериться театру, надо наконец сделать то, что следовало сделать 5 лет назад! Надо отдаться одному Художественному театру…». Владимир Иванович приносит извинения, что грубоват, но настойчив – как в доказательствах, что до сих пор его адресат напрасно глядел по сторонам, так и в уговорах, что МХТ и только МХТ даст должное употребление всем его силам.
Вл. Ив. закончит денежными подсчетами: «…4000 за все – лучше, чем большая, но случайная сумма, составленная из разных частей, – столько-то за режиссерство, столько-то за то, столько-то за студию, которой может и не быть, а, стало быть, часть суммы может отлететь, и Вы опять пойдете к Адашеву, в Большой театр, к Астрюку и т. д.
Понятно я написал? Убедительно? И отвечайте согласием. И отдыхайте до 15 августа.
Жалованье пойдет с 15 июня…
Обнимаю Вас» [99] .
99
НД-4. Т. 2. С. 268–269.
Оставалось кивнуть: да, Владимир Иванович, написали вы понятно. Убедительно. Нелепо же, что пять лет Сулержицкому за его труды в МХТ платил Станиславский, а потом театр возмещал Станиславскому расход. И про «студию, которой может и не быть» после месяцев зимней работы с нею для Леопольда Антоновича тоже убедительно.
То, что студии не может не быть, не означилось как аксиома. Может и не быть. Но жилье для нее Немирович подыскал; вычертил план в письме к К. С. с припиской: «квартиру я наконец нанял лично». Адрес – угол Гнездниковского и Тверской.
В квартире студии можно будет заняться и «Мнимым больным». В письме об этой работе довольно много. Только что пришедшего в МХТ будущего студийца Михаила Чехова Немирович видит Валером («это, как в старину наши дворянские дети – в 17 лет уже офицер»). В предположенном на тот же мольеровский вечер «Тартюфе» Н. – Д. видит служанкой г-жи Пернель худышку-студийку Воробьеву («небось Пернель голодом ее морит»). Если возвращать «Чайку», кого бы пробовать на роль Треплева: Вырубова? Болеславского? Оба идут и по студии.
Сулержицкий в письме присутствует как один из «всяких наших комиков-буфф», кто в фарсе Мольера может играть Диафуаруса, Фому, Пургона, аптекаря, нотариуса и прочих.
На отдельном листке – к сведению К. С.
«Сулержицкий понадобится не раньше 1 сентября.
Он просмотрит и возобновит „Гамлета“ и „Синюю птицу“.
Поручим ему готовить постановку на будущее время (как Марджанову „Пер Гюнт“).
Нужен ли он Вам в Мольере?
Ему же я препоручу общее заведывание светом» [100] .
100
Там же. С. 284.