ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века
Шрифт:
Из их петербургских весенних встреч Любовь Яковлевна выносила впечатление, будто К. С. мучается тем, что дело глохнет, студии нет. Но летом Станиславский информировал спокойно: «Студия открывается» [109] .
Мечтательны соображения, где и как студия поселится в будущем, как заживет на своей земле [110] . Но пока порадуемся московскому жилью для нее: «По-видимому, квартира великолепна. Такой роскоши, по размерам, я и не ожидал». К. С. перерисовывает план помещения с письма Немировича, соображает с пером в руке: «Как разместиться? Что надо, что будет происходить в этой квартире».
109
КС-9.
110
См. письма Сулержицкому (КС-9. Т. 8. № 262 и 266) – просьба к Леопольду Антоновичу взять на себя осмотр и выбор участков в Крыму, где Станиславский намеревается приобрести землю (как уточнится позднее – под колонию руководимых Сулером студийцев).
«Прежде всего – репетиции Мольера» [111] .
Речь о спектакле, который выйдет на большой сцене МХТ: одноактный фарс «Брак поневоле» (тут помогать Александру Бенуа должен Немирович) и «Мнимый больной» – «комедия-балет» (тот же Бенуа с помощью К. С.).
«Брак поневоле» – коротенькую пьеску с плясками – тридцать лет назад в Любимовке ставил К. С., себе брал в том спектакле гротескный эпизод – выход философа Панкраса, оскорбленного фанатика своей системы (роли никакой, но занятнейшие задачи: раж в споре из-за сущей белиберды; вера в принципиальность любимой белиберды; сосредоточен на своем так, что ничего другого в упор не видит. Сцепился с тем, кого на сцене нет, и рта не дает открыть тому на сцене, кто обращается с делом). Но в мольеровский спектакль 1913 года «Брак поневоле» попал в согласии с его названием: работа вынужденная. К тому же спешная.
111
КС-9. Т. 8. С. 297.
Предполагалось, пойдет «Тартюф» с «Мнимым больным» как дополнением; еще в сентябре считали, что так и будет, но в октябре заболел Казимир Бравич (этому недавно вступившему в МХТ артисту прочили в «Тартюфе» или заглавную роль, или Оргона; без него никак не расходилось). Бравич скончался 13 ноября. Этого «Тартюфа» отложили – как выяснилось, навсегда. С «Брака поневоле» мольеровский вечер в МХТ начинался, впечатление заслонил обворожительный «Мнимый больной».
«Мнимым больным» занимались с начала сезона в квартире Студии на углу Гнездниковского. В Дневнике репетиций записано: первая состоялась тут в субботу 15 сентября 1912 года, «начало в 8 ч. веч. конец в 11 ч. 45 м.
Вначале по предложению Конст. Серг. Н. О. Массалитинов читает пьесу.
Присутствуют все исполнители, исключая О. В. Гзовскую (отпущена Конст. Серг.).
По прочтении приступают к разбивке на куски.
Кроме исполнителей на репетиции присутствуют А. Н. Бенуа, Л. А. Сулержицкий, Е. Б. Вахтангов.
Репетицию ведет К. С. Станиславский.
Роли поручены…».
Следует распределение, с двумя-тремя позднейшими поправками. Белину, бессовестную жену мнимого больного, по первому распределению должна была играть Лилина [112] .
112
Мольер. «Мнимый больной». Дневник репетиций. Ч. 1 – А-2403. Л. 2; Ч. 2 – РЧ. № 82. При дальнейшей цитировании – без сносок.
Квартира на углу Гнездниковского оказалась не вполне готовой. На третьем листе Дневника репетиций Станиславский записал: дует по ногам, надо сделать у выхода тамбур, вторую дверь обить войлоком, «поставить печь „Гелиос“», постелить в большой комнате ковер («справлялись в театре, Румянцев дал кусок войлока, т. к. ничего другого не оказалось»). Выяснилось: неисправен котел центрального отопления. Короче: «До пятницы нельзя производить репетиции. И. Е. Дуван предложил свою квартиру. Воспользовались
Дуван-Торцов только что вступил в труппу МХТ, переехав из Киева. 17 сентября среди тех, кто занимался у него дома, Дневник репетиций отмечает Вахтангова и Волькенштейна.
«Работа начинается с упражнений», записали на предыдущей репетиции, 16 сентября. Как и «разбивка на куски», это из методики, принятой в студии. Из той же методики – повторные напоминания всем действующим «об основном лейтмотиве пьесы – „Самодур“ – и об отношении к этой основе всех их» (см.: Л. 25, репетиция 29 октября).
Дневник фиксирует: вплоть до переноса на большую сцену работа над «Мнимым больным» идет в помещении студии. После одной репетиции приписано: «P. S. Необходимо заказать режиссерскую книгу особо для студии» (Л. 9). К. С. просит Вахтангова «выписать все куски „Мнимого больного“ и сдать помрежу для отпечатания в нужном количестве» (как можно понять, для студийцев, те вовлекаются в работу все больше). Вахтангов отвечает записью: «Сделаю тогда, когда хоть на немного освободится режиссерский экземпляр К. С.» (Л. 11 и 10 об.). 22 сентября смотрят первые пять сцен, «на репетиции присутствуют и незанятые в „Мнимом больном“, но интересующиеся работой К. С.» (Л. 12). Через день: «Сверх занятых в пьесе на репетициях присутствует человек 10, интересующихся работой в Студии». Отличный темп: начали 15-го, к концу месяца заняты уже вторым актом – «разбираются в кусках (переживаниях)» (Л. 14).
Репетиции то и дело идут в поздние, на ночь переходящие часы. В Художественном театре так не было принято – опять же что-то «студийное». Вроде ночных занятий дома у Афонина.
Доводы, что «Мнимый больной» создан в поле Первой студии, можно множить. Только само поле ее в сентябре совсем не то, что было девять месяцев назад.
Что случилось, почему с первых чисел сентября жизнь студии изменила ритм и смысл, кто вмешался, сделав ее, очевидно, иной по сравнению с тем, как с января 1912-го она шла и записывалась, – не такие уж загадки.
Станиславский с января 1912-го в студии присутствовал, как сказали бы теперь, виртуально. По словам Гиацинтовой, его не видели, он где-то витал. С первых же дней сентября К. С., можно сказать, материализовался. Оглушенному Вахтангову он явил себя в громах (восхищенное описание гневных минут К. С. входит в мемуары многих), но вообще-то он вошел в дела студии в чудесном состоянии духа.
Ничего не решив наперед, он видел милое будущее. Веселил обрисовывавшийся вдали силуэт совсем особого театра, идеей которого зажил, для которого приглядывал конкретное место на земле у моря.
Просмотр самостоятельных работ студийцев мог бы огорчить, но Станиславского не огорчил. Лужского смутило однообразие (почти все взяли прозу Чехова; должно быть, показали и «Хористку», которую готовили в часы представлений «Гамлета»): Лужский выражал беспокойство: не узко ли будет, К. С. отвечал: «Совершенно с Вами согласен, что именно Чехов меньше всего желателен в Художественном театре» [113] .
В то же примерно время (9 сентября 1912 года) К. С. у себя дома прочел студийцам «На большой дороге» – «драматический этюд в одном действии» Чехова, авторскую переделку «будильниковского» рассказа «Осенью». Четверть века назад цензор наложил резолюцию: «Мрачная и грязная пьеса эта, по моему мнению, не может быть допущена к представлению». Ее не играли, автор сам ее забыл, писарская копия всплыла после его смерти. Можно было заинтересоваться: совсем другой Чехов, чрезвычайные положения, гром и молния не в переносном смысле, а объявленные вступительной ремаркой, «лихой человек» с топором за поясом, брошенный женою барин, золотой медальон с портретом беглянки в закладе у кабатчика, встреча в кабаке-притоне.
113
КС-9. Т. 8. С. 306.