Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
«Читайте это только в своей комнате, когда будете одни. Прежде чем я вас узнала, я была лишь телом без души, лирой без струн. Ты — солнце, озаряющее светом все вокруг и открывающее своими лучами дорогу всем ароматам. Теперь я счастлива, жизнь кажется мне прекрасной, а у тебя такие кроткие, такие прелестные глаза, ты так мне нравишься! Губы твои полны утонченного обаяния, и как же они мне милы!»
Ответ: «С тех пор, ангел мой, как пьянят меня ваши взоры, я — другой человек; вы стали для меня живительным дыханием, одушевляющим все вокруг, до встречи с вами я был каменным истуканом, а вы за два дня заставили меня столько пережить, сколько мне не выпадало за минувший десяток лет. Правда ли, что я любим? Суждено ли мне мирно отдаться на волю этой уверенности? Точно ли, что я неотделим от твоего существования?
Так продолжалось бы до скончания дней, они извели на писания в подобном духе столько веленевой бумаги, что не уместилось бы на сушильной раме с Вейненовой фабрики. Мадам Рено, казалось, желала не выходить за пределы разумного, а Анри не осмеливался на них посягнуть; быть может, ни тот, ни другая уже и не помышляли их преступить, они были счастливы и тем, что могли распространяться о своем счастье, подолгу глядеть друг на друга, жить в такой близости и тайно любить, не говоря уж о писанине и мечтаниях.
Анри забросил какое бы то ни было учение: как штудирование основ Гражданского кодекса и начал римского права, так и все прочее, история и изящная словесность его больше не занимали, он ни к чему не стремился.
Однако о богатстве он все же помечтывал временами, тогда бы он мог прогарцевать под ее окнами на вороном андалузском жеребце, с порывистой резвостью левретки мечущемся по булыжной мостовой. Она любила цветы… увы, цветы созданы только для богатых, лишь им позволено вдыхать аромат роз и носить в петлице камелии; они покупали тысячами штук все редкостное, пахнущее ванилью и амброй, прикасались к лепесткам, украшавшим грудь их любовниц, а назавтра посылали своим пассиям новые охапки; но малым сим из всего этого роскошества дано видеть лишь то, что они углядят издали, через железные решетки, отделяющие городской парк от роскошных поместий, или за стеклами оранжерей Ботанического сада. Вот и Анри покупал цветы, десятифранковые букетики, которые его разоряли; он блюл изысканность в одежде, причесывался по двадцать раз на дню, завивался и тщательно разглаживал кудри, чтобы придать шевелюре элегантную небрежность; рот он полоскал душистой водой, ею же окроплял шею и руки, уделяя особое внимание своему туалету всякий раз, как ждал ее прихода.
И она приходила. Иногда поутру, еще в ночном чепце, в разлетающемся платье без корсажа, со свежим запахом тонкого белья, ясноликая после умывания холодной водой, с порозовевшими руками и ножками в шлепанцах из крытой мехом темно-коричневой кожи.
Эта женщина действительно была аппетитна на вид и запах, ее кожа сама по себе источала сладковатый аромат, любовные испарения ударяли ему в голову, как букет прославленных вин, ножка обещала добрую сотню крошечных соблазнов, на что намекала маленькая туфелька, да и под одеждой угадывались прелести без счета: упругая талия, придающая всей фигуре то непокорную резкость, то чарующую глаз гибкость, широкие крутые бедра, крепкая грудь, податливый живот — вся сила юного здоровья, изнемогающая грациозной истомой и манящая целой гаммой вожделений, обещанных женской зрелостью.
Подчас Анри, устав от бесед, заключал ее в объятья, увлеченный юношескою порывистостью, пожирая ее всю пламенным взглядом, в котором угадывался отблеск сердечного пожара, но при этом исполненным мольбы, будто взгляд приговоренного, и робким, словно на нее смотрела голубица. В самый полный восторг его приводили ее волосы, она позволяла их теребить, и он ласкал эту густую смоль, губами оглаживая их эбеновую гладь. А она меж тем его увещевала:
— Дитя мое (она по преимуществу называла его так), не давай воли своему безумию! У тебя — мое сердце, чего тебе еще? Мне больше нечего тебе дать.
Будем любить друг друга целомудренно, к чему эти путы плоти, капканы для пошлых натур? Разве ты не обещал мне?
И она покидала его, не получив долго ожидаемого ответа, а может — кто знает? — и опасаясь подтолкнуть его к победоносному отречению от былых обетов.
Анри же внушал себе: «Зачем
Но затем, поддавшись неодолимому раздражению, он начинал страшно ругаться и бить каблуком в пол, как если бы хотел вышибить паркетину. Ругательства имели под собой ту почву, что чистая вода существует для утоления жажды, а цветы — для того, чтобы их нюхать, что любовь ангельская не имеет отношения к тому, что испытывают люди, а он человек, отсюда пора сделать выводы, и тому подобное.
После чего шел повидать Мореля, поговорить с ним о своем везении, о восхитительной любовнице и проведенных с нею ночах, засим они вместе долго потешались над Альваресом и Мендесом, каковые, впав в любовное безумие, не нашли ничего получше, чем переписывать стишки да играть на флейте.
От Жюля к Анри
Великая новость! Великая новость! Здесь завелась театральная труппа, и она приняла к исполнению мою драму «Рыцарь Калатравы», пьеса закончена, я ее завершил, пятый акт дописал нынче ночью; сейчас я только что проснулся и еще не вполне отошел от сна. Более всего я надеюсь на сцену у могилы, как самую эффектную, ну да ты сам увидишь. В общем, вот как все произошло.
Однажды утром прогуливаюсь я у реки и вижу сидящего вдалеке на поваленном дереве малого, облаченного в редингот с нашивками на петлицах; тот спокойно покуривает трубочку, обозревая пейзаж. Когда я прохожу мимо, он встает и без церемоний обращается ко мне, попросив огоньку. Курит он маленькую пенковую трубку с золотыми нашлепками — вещицу отменнодурного вкуса, а на голове у него клеенчатая кепчонка поверх длинных волос; говорит он скороговоркой, с южным акцентом, несколько резко и крикливо, но во всей его персоне есть что-то прямодушное и неглупое, что с первого взгляда подкупает; я бы принял его за путешествующего дантиста либо за коммивояжера высокого пошиба, но он тотчас без всяких вопросов с моей стороны сообщает, что является нынешним директором нашего театра мсье Бернарда. Как ты понимаешь, мы поговорили с ним о литературе, о театре, ему ведомы все сцены Парижа, и он толкует о них как знаток, речи его пестрят забористыми обобщениями, в них немало истинной новизны, от него не поздоровится прочным репутациям, да и можно почерпнуть много такого, чего мы еще не знаем. Впрочем, его восхищение снискали бы, возможно, совсем не те люди, что удостоились моего, и наоборот; так, он презирает драмы в стихах, утверждая, что на сцене проза смотрится лучше.
Случаю было угодно, чтобы на следующий день я встретил его на том же месте; разговор завертелся у нас пуще прежнего, но о тех же предметах, что и накануне. Бернарди молод, ему не больше тридцати восьми, это добрый малый, веселый бонвиван, если на то пошло, о женщинах он говорит, как о лошадях, мы немало посмеялись вместе.
Очень быстро мы стали лучшими друзьями; целую неделю каждое утро прогуливаемся вместе, а вечером встречаемся еще раз, в кафе. Он был в восторге — это его слова, — найдя здесь кого-то, с кем можно поговорить, терпеть не может провинцию, здесь я — на его стороне. Он дал мне контрамарки, но я не осмелился еще ими воспользоваться, и вот однажды, в прошлое воскресенье, он настоял, чтобы я вместе с ним отправился на репетицию, я согласился, с этого и начинается длинная история, коей посвящено мое письмо.
Когда мы вошли в залу, там было пусто: в ложах скамьи перевернуты, двери открыты, решетки полуопущены. Все это едва можно было разглядеть в неверном отраженном свете, падавшем сверху в партер и проникавшем сквозь декорации, чертя длинные световые штрихи по доскам сцены; широкий солнечный луч, пробивавшийся сквозь дыру в стене, пересекал по диагонали все внутреннее пространство, и в нем клубилась золотистая пыль, а бил он прямо в один из светильников рампы, который от этого сверкал, озаряя все вокруг, словно был зажжен. В коридорах раздавались шаги, кто-то выкрикнул два или три имени, послышался звон колокольчика, появились актеры, и репетиция водевиля началась.