Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Ах, как хорошо было вальсировать в этакий час, когда старые дамы уже ушли, когда легко скользить по паркету, увлекая изнемогающую в твоих руках от усталости партнершу, мять ее кружева, вдыхать запах ее волос и во всех зеркалах видеть себя в непрестанном кружении, в сиянии люстр, пока от блеска глаз, все время сверкающих так близко, вас не охватывает сладостная истома: голова легонько гудит от однообразного порхания по кругу и сердца трепещут ему в лад среди жарких эманаций утомленных женских тел и вянущих роз — вот время, когда душу охватывает любовь, а подчас и пронзает боль.
— Почему вы не вальсируете? — очень тихо спрашивала мадам Эмилия у Анри.
— Но… я не умею, — мялся он.
— Вы говорите неправду! — возражала она. — Надо постараться… Ну же, о, прошу вас, со мной… неужели вы мне откажете?
Мадемуазель
Она снова села в кресла и повернулась к нему:
— Вы так и не сделаете ни одной попытки?
— Вы же знаете, не могу.
— Было бы хотение…
— К тому ж здесь еще слишком людно.
— Значит ли это, что вам мешает одно тщеславие? Не думала, что вы такой фат.
— Тщеславие? О нет! Но…
Рукой мадам Эмилии снова завладел Тернанд, и они пошли танцевать. На этот раз она еще стремительней проносилась мимо Анри; он стоял все там же, прислонившись к стене, глядел, как она появляется и исчезает, приоткрыв рот в вызывающей усмешке, как можно дальше отклонившись назад и запрокинув голову. «Кокетка! — восклицал он про себя. — Неужели она воображает, что я любуюсь ею?» При этом он определенно ею любовался и страстно ее желал, мысленно разрывая на ней платье снизу доверху и представляя ее обнаженной именно в этой позе.
— Вы очень угрюмы, — проговорила она, садясь рядом; потом, отдышавшись, продолжила: — Уверена, если б вы только захотели, то вальсировали бы не хуже прочих.
— Я, конечно, сожалею, что не выучился вальсу, но первый урок мне бы не хотелось получать от вас.
— Почему бы и нет, я — хороший педагог, — заверила она.
— В самом деле?
— Определенно. — Тут она рассмеялась и взглянула ему прямо в лицо.
Он тоже рассмеялся, при всем том чувствуя в ее словах насмешку.
— На этот раз, душенька, вы должны оказать такую честь именно мне, — проворковал мсье Рено, остановясь перед женой.
— Вы слишком любезны, прекрасный мой рыцарь, чтобы я могла отказать вам, — в том же тоне отвечала она.
Мадемуазель Гортензия ударила по клавишам, зазвучал Штраус, [37] Тернанд пустился вальсировать первым, за ним последовал Мендес, супруги Рено танцевали вместе: он изображал Аполлона, «ежели бы тот был китайцем», и покачивался из стороны в сторону, томно закатывая глаза, она же смеялась, как безумная, подыгрывая всем его фокусам. Шахутшнихбах давно отправился спать, Морель тихо улизнул, чтобы, переодевшись предводителем каннибалов, с должным шиком закончить ночь в Опере. [38] Гости расходились, праздник приближался к концу. Мадемуазель Аглая умирала от усталости в объятьях кружащегося с ней Альвареса, с Мендеса каплями стекал пот — он все еще вальсировал с мадам Дюбуа, мадемуазель Гортензия уже сыграла все, что знала, мсье Ленуар потерял пятьдесят франков и, опасаясь еще больших убытков, пуще всего желал отправиться спать, зато мсье Рено был неутомим, а супруга его не утратила обаяния. Иногда вальсирующие, следуя друг за другом, оказывались в соседней комнате, и Анри оставался один; он слышал шарканье ног, смех, выкрики, и несколько раз его охватывало странное желание заплакать. Он чувствовал холод внутри себя, и все его существо содрогалось от тоски. Ужасные мгновения в жизни каждого — вот такие, исполненные горечи обманутого честолюбия, когда чувствуешь, что одинок в этом мире, нет отклика тебе, мрачному, лишенному счастья, словно отъятому навсегда от груди кормилицы, и ты брезгливо отворачиваешься от чужого всеобщего веселья!
37
Штраус — Иоганн Штраус Старший (1804–1849), австрийский придворный дирижер, отец знаменитого автора вальсов; он также работал в этом музыкальном жанре.
38
В
Когда все разошлись, он поднялся к себе в комнату, но не лег: распахнул окно и перевел дух. Ночь была теплой, он упивался ее безмолвием, прохладный воздух освежил его усталые глаза, остудил горящий лоб; он долго еще оставался у окна, облокотясь на подоконник и вглядываясь в ночь; помаленьку и утро забрезжило, на небе поблекли звезды, он невольно припомнил все улыбки, все женские взгляды, оставившие его наедине с собой, запах их одежд, угаснувшие звуки музыки и потухшее сияние люстр; хотя бал и нагнал на него скуку, он уже жалел о нем, как о какой-то старинной вещице; а ветер меж тем начал трепать древесные кроны, где-то вдали запел петух, время от времени, грохоча по булыжникам, проезжали повозки, слышался лай собак… утренние облака, легкие и стремительные, проплывали одно за другим и таяли вдали, далеко за Парижем, по ту сторону светящейся линии горизонта… но тут похолодало, и пал туман.
Почти засыпая от усталости, оглушенный неисчислимым множеством разнообразных мыслей, обрывочных суждений и воспоминаний, затопивших взбудораженный мозг так беспорядочно и внезапно, как сорванная буйным порывом ветра осенняя листва застилает лесную траву, он вновь увидел чреду пробегающих, будто тени, веселых и грустных дней его прошлого; вот, еще совсем ребенком, он играет, улыбаясь жизни просто, без мечты и желания, а еще день поступления в коллеж, и тот другой, памятный, когда он его окончил… А вот он переступает порог дома мсье Рено, и тотчас вспоминается вечер, когда она вошла в его комнату, а он поцеловал ее в шею, и еще дни былых прогулок под руку с Жюлем, когда они покупали фунтик вишен и ели их вместе, сидя на обочине дороги или упав плашмя в луговую траву; припоминались и долгие скучные часы юности, проведенные за партой, с упертым в щеку кулаком, в мечтаниях о будущем и грядущих любовях, и первые восторги неутоленной плоти, и зимние вечера там, дома, когда он спокойно и напряженно работал при мягком сиянии свеч, а затем тот день в саду Тюильри, когда снег хрустел под ногами; и мертвенные сумерки плохих дней, когда не хочется жить, — многое, многое привиделось ему… Что именно? Не возьмусь предполагать. Он вспомнил первую свою детскую влюбленность и ту уже давнюю любовь, которую счел тогда страстью до гроба; грезился ему и жалостливый голосок кормилицы, она напевала у его кровати колыбельную чистым, бархатистым грудным голосом мадам Рено, когда она говорит… он передумал все, о чем стоит думать, и вымечтал все, что достойно мечты.
Этажом ниже часы пробили семь, он затворил окно, сел на стул и заснул. Свеча на каминной полке продолжала гореть, и ее пламя отражалось в зеркале.
Вечером Анри заявился к Морелю, по макушку заляпанный уличной грязью, промокший до костей, вид он имел бледный, а голос срывающийся. Войдя, плюхнулся в кресло и сжал голову обеими руками в знак совершенного отчаяния.
— Осторожнее! — воскликнул хозяин дома. — Вы изомнете кружева моей куртки!
— Ах, Морель, как мне плохо!
— Привстаньте, вы сидите на моих штанах.
— Я — несчастнейший из смертных! — не унимался гость.
— Куда, черт подери, я засунул свои красные сафьяновые сапожки? — только и пробормотал Морель.
Он схватил каминные щипцы и потыкал ими под кроватью.
— Знали бы вы, что я выстрадал!
— А посмотрим-ка под комодом, — обратился к самому себе Морель, — если б я их где-нибудь оставил, то, сдается мне, не мог бы этого не заметить.
— Нет, нет, я больше не в силах терпеть! — воскликнул Анри. — Должен же быть этому конец!
— А-а-а! Вот они! Согласитесь, было бы весьма некстати, если бы они затерялись, ведь такие отыскать трудновато! Представьте, дорогуша, мы провели адскую ночку: после шампанского — пунш, за ним последовал грог, потом — кирш, ром и целая свита им подобных, затем мы взяли копченой селедочки, чтоб подсобить пищеварению, и два часа напролет хлестали бордо. А перед расставанием заказали завтрак, и пришлось еще есть… я выпил больше всех… ах, прямо сил нет!
Далее последовал гомерический зевок, Морель расправил плечи, да так, что хрустнули суставы локтей и запястий.