Первое «Воспитание чувств»

Флобер Гюстав

Эмилия не носила более свежих перчаток и лакированных туфель, питались они скудно, жили на четвертом этаже, выходили вместе только ночью или на закате: Анри никогда бы не пожелал вывести ее, так непритязательно одетую, с собою на прогулку в людное место, будь то бульвар, театр или концерт. Пока она не принадлежала ему одному, пока имелся человек, обязанный охранять ее в этом мире, он, Анри, не чувствовал себя в ответе за ее муки, если бы они выпали ей на долю, за унижения, коим она могла подвергнуться, но теперь не кто иной, как он оказался в ответе за ее счастье, все, что грозило повредить ей, умаляло его в собственных глазах, ведь ему подобало заранее все предвидеть и препятствия обходить. О, как он страдал от подобной несовместимости условий бытия с потребностями сердца, как терзался, сколько разочарований испил до дна! Обычно собирают деньги по подписке для бедняков, не имеющих хлеба для своей жены, но тот, кто одет и еще не голоден, но не может подарить ей пук цветов, думаете, он не

нуждается в вашей жалости?

Когда на улице им навстречу шла под ручку молодая пара, оба улыбающиеся, легкие, в прекрасных одеждах и с сияющими лицами, Анри спешил привлечь внимание Эмилии к чему-нибудь постороннему, чтобы ее взгляд не задерживался на этом зрелище. То же происходило, когда она останавливалась перед ювелирной лавкой поглядеть, как переливаются при свете дня бриллианты, или у прилавка, где большие кашемировые платки развешаны так, чтоб всякий мог полюбоваться их цветными арабесками, либо перед кружевами, воротничками и манжетками, пленявшими, вместе с легчайшими платочками, своей безупречно снежной белизной. От стыда на его лбу выступал пот: он ведь не мог тотчас порадовать ее, утолив все прихоти и капризы, даже те, что, подобно бутону розы, еще не распустились.

Чем более она его любила, чем чаще говорила об этом и безогляднее отдавала ему всю себя, тем тяжелее его угнетала толикая нежность, будто непомерный груз; ее преданность, в награду за которую он не обременял ее дарами, представлялась ему горше всех упреков, а вся та любовь и ласка, что она ему дарила, — родом милостыни, подавляющей своей щедростью.

Деревья растут под дождем, от влаги густеет их крона, они раздаются вширь под ураганом и грудью встречают бури, но всё, однако, лишь до того дня, когда ветви ломаются, а изъеденный ствол прахом рассыпается по ветру под легчайшим дуновением летней ночи. Так и любовь. Муки, причиняемые возлюбленным предметом, делают ее больше, выше, насколько выше и больше способно стать чувство, но когда, дурманя всеми ароматами, в цветах, пустив глубокие корни и широко раскинув крону, она поднимается до тех высот, достигнуть коих дозволено ей Богом, тут несчастья лишь помогают ее убить. Случилось так, что из-за горестей, испытанных ради этой женщины, и тысячи страданий, что изобретала его безумная горячность, что-то в его любви помаленьку выкипело, изошло паром в пустоту.

Он это заметил и возмутился таким оскудением страсти, будто новым увечьем, нанесенным его душе. Еще недавно ему довелось постигнуть всю ничтожность собственного образования и моральную свою тщедушность, когда требовалось выталкивать себя в мир, чтобы найти в его шахтах упрятанные золотые жилы, а теперь обнаружилась и слабосильность сердца: какой-то червь подтачивал его, и изъян стал заметен глазу. Тотчас он признал себя бесплодным, неспособным вкушать какие бы то ни было прелести жизни, — к неприглядности материальных условий существования прибавилась нищета духа; опасаясь, что эти напасти, соединясь, удвоятся в силе, он уже рисовал себе в будущем картины полного упадка, и страх подобной участи прожег ему все нутро.

Он стал сомневаться в себе и во всем, что любил, в наиболее дорогих своих пристрастиях, в тончайших изысках души, в крепчайших чувствах, в собственных уме и сердце, в любви к Эмилии, которую, допускал он теперь, питали только удовольствие и привычка; уже и прошлое внушало сомнение — молодой человек призадумался, да был ли он вправду так счастлив, как ему позднее казалось, или только принуждал себя к любви, не сделалось ли его чувство иллюзией наслаждения; усомнился он и в будущем, стал его отрицать, заранее раздавил под тяжестью нынешних своих невзгод; не избежал разоблачения и забывший его, по всей видимости, Жюль: движимый непоследовательностью эгоизма, Анри (не приняв в расчет, что и сам давно не вспоминал о друге) даже пообещал себе возненавидеть товарища детских игр, но позднее, когда остаток дружеской привязанности, еще сохранившейся в сердце, истлеет там вовсе.

А ведь может статься, что Эмилия, подобно ему, тоже ощущает в душе угасание любви и пребывает в плену такой же нерешительности, тех же тревог — к этому ни на чем не основанному предположению он охотно прибегал, бессознательно пытаясь не слишком проигрывать в постоянно возобновляемом, непрерывном сопоставлении себя с нею (разумеется, тут ему бы хотелось полной очевидности, но покамест он не уставал себя в этом убеждать).

Однако как же она хороша, эта женщина, чей сладостный голос обладает такими модуляциями, благодаря которым каждая произнесенная фраза наполняется изысканной лаской! Всегда спокойная, безмятежная и улыбающаяся, словно только что очнувшись от сладкой дремы, никогда ни стона, ни вздоха сожаления. Без остатка поддавшись опьянению, источником которого всякий день служат глаза ее возлюбленного, она проводит целые сутки, переваривая свое счастье, возобновляющееся что ни вечер. К чему ей думать о времени, оставленном позади? А то, что ждет впереди, обещает быть столь же прекрасным, как день нынешний. Неудобств бытия она не ощущает вовсе, так же, как мук Анри: не чувствуя ничего подобного, она не может даже заподозрить их существования. Она живет у него, с ним наедине, никто им не мешает —

чего желать еще? Ей по сердцу заполнять его дни и часы ласковыми мелочами, угадывать его предпочтения, выискивать их, как и все, что могло бы ему понравиться, сделать его счастливым или хотя бы вызвать улыбку, короче — облечь своей любовию всю жизнь Анри, чтобы у той появились крылышки, словно у ангела. Она заботится обо всех мелочах их нехитрого хозяйства, и сладость домашнего очага не имеет иной причины, кроме ее присутствия, ибо она прикасается ко всему, все облагораживая, наделяя каждую вещицу неким ароматом; белье, которое носит Анри, заштопано ею, она сама стелит кровать, на которой они спят, чинит ему перья для писем, когда он работает, склоняется над его плечом. Он выходит из дому по каким-то делам — она шлет ему из окна воздушные поцелуи, а стоит ему вернуться — бросается на шею, едва открылась дверь, чтобы повиснуть у него на губах. Это чем дальше, тем больше походит на полное растворение себя в нем с окончательным небрежением ко всему, что не есть ее возлюбленный: ни Бог, ни остальные смертные здесь уже ни при чем — она все это вычла из своего существования и живет в забвении прочего, будто в особом мире. Так для счастливых на небе — только одна звезда.

Но в самые сладостные мгновения, хотя касательно описываемого времени надлежало бы скорее говорить о мирном продолжительном счастье, разлитом в каждой клеточке бытия, нежели о внезапных порывах, словно весенние водопады, бурно и шумно вторгающихся в часы наиболее упоительного покоя, — так вот, повторяю, в такие мгновения она почти не находила для него слов: младенческий щебет, на какой она была так щедра в первые недели их романа, ушел в прошлое, она уже не обсуждала с ним других ради того, чтобы в заключение заявить, что он лучше всех, у нее не осталось ни исповедальных признаний, ни рассказов о том, как жило ее сердце, — все было уже сотни раз переговорено, слова стали не нужны, чувство передавалось взглядом, улыбкой, этой ее вечной улыбкой! Круг тем для беседы, выходящих за пределы их жилья, сужался все теснее, казалось, она теряла способность рассуждать о тысячах разных разностей, о которых в первые дни их страсти они могли болтать без умолку. Везде, всегда, по всякому поводу — у нее на устах было лишь то, что касалось Анри, или он сам: к нему она сводила соображения, сколь угодно далекие от его персоны, с ним связывала действие любых посторонних причин.

Напрасно он по временам пытался вывести ее из этого состояния отрешенности, что пришлось ей так по сердцу, побуждал хоть ненадолго сбросить ту цепь, что связывала ее с ним, приобщить к иным способам мыслить — она оставалась прикованной все там же, в тех же пределах; несколько минут она еще следила за его словами, ведь в них выражалась присущая ему особая манера чувствовать и воспринимать, но как только он подходил к обобщениям чувства, к крайним следствиям фактов, одним словом, стоило ему коснуться последней ступени земного в его восхождении к пространствам безграничным, тут же ее удивленный взгляд и замкнувшееся лицо ясно подсказывали ему, что между ними разверзлась бездна, ей остается невидимой та область, куда нацелен его указующий перст. Между тем, наперекор ей, а может, и себе, он все рвался выбраться в открытое море мысли, освободиться для парения в иных сферах; полнота такой любви отвращала его от счастья, он его, конечно, еще желал, но хорошо бы в ином обличье.

Когда сравниваешь развитие в разных душах одной страсти, чувства или даже просто скорость понимания мысли, всегда заметно, что один человек опережает другого, второй еще только подходит к кульминации, а первый оставил ее позади или уже вернулся вспять. Души не маршируют в линию, как две лошади у дышла, они скорее идут цугом, задняя петляет по следам передней, догоняет и толкает на узкой тропке, а там, где пошире, они устремляются вскачь, сталкиваются и отскакивают, точно бильярдные шары; так, вы начинаете обожать женщину, чуть позже и она отвечает на ваше чувство, ее любовь достигает степени обожания как раз тогда, когда вы помаленьку охладеваете, а надумаете вернуться — ей вы уже не нужны. Единодушие редко встречается в жизни, и можно по пальцам сосчитать минуты, когда два страстно любящих сердца сливаются в единой песне.

К тому же он ее так хорошо изучил! Стоило ей произнести первые слова, а он уже знал наизусть конец фразы и с какой интонацией она что скажет, каким жестом подкрепит, как взглянет потом; не сосчитать, сколько раз он клал голову на ее обнаженную грудь, и его шевелюра проходилась метлой по открытому его взглядам телу, а каждая пора ее белоснежной кожи впивала его дыхание!.. Он видел, снова и снова, как она засыпала, просыпалась, говорила, одевалась, ходила, ела. Он так хорошо помнил, каким образом утренний луч падал ей на лицо и приоткрывались веки, как в разгар дня свет пронизывал ее прическу и кончики потревоженных сквозняком волос вспыхивали золотыми искорками и как матово мерцали ее плечи в сиянии свечи! Напрасно он ворошил свои воспоминания в поисках какого-нибудь малозначащего происшествия, где бы она не присутствовала, радости или боли, в которой она не была бы замешана, — везде, со всех сторон он видел ее, она отовсюду входила в его существование, заполняя его, тогда как собственная личность терялась, оставляя по себе лишь тень.