Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Чего он не ведал, так это что последний сделался его соперником, притом счастливым, потому и не проговорился. Вечером того же дня, когда он застиг Катрин на коленях папаши Рено дергающей своего хозяина за уши, он разыскал плутовку и без обиняков объявил, что теперь они в его власти, ибо ему известна их тайна, а значит, Катрин уже не может ссылаться на свою добродетель, коль скоро виденная им поза опровергает подобные утверждения, и, стало быть, ей лучше принять его ухаживания, хотя не возбраняется, если на то ее воля, сохранить и этого старого хрыча, сиречь ее хозяина, чтобы продолжал подносить ей подарки. Этот план, изложенный тоном совратителя невинных и подкрепленный весьма выразительными жаркими касаниями, показался девице настолько благоразумным, что она откликнулась тотчас, и таким неопровержимым манером, что у бедного португальца дух перехватило. В итоге с той самой
76
«Амбигю» — парижский театр.
По улице идут два человека: первому лет двадцать пять, его каблуки стучат по мостовой легко и дерзко, тонкую талию облекает синий редингот с белой камелией в бутоньерке, в руке пляшет камышовая тросточка, лицо дышит доверием к собственным силам, но юные черты уже тронула несвойственная возрасту зрелая серьезность выражения. Второй мал ростом, толст, приземист, подернут жирком, его пузу вольно дышится в панталонах с выутюженной складкой, а ноги, вероятно не без мозолей, шлепают в ботинках со шнурками под чем-то, напоминающим черное пальто с развевающимися от ветра полами; плоская, сдвинутая на затылок шляпа придавливает чуть вьющиеся каштановые с проседью волосы, ниспадающие на воротник; очки в серебряной оправе с голубоватыми стеклами мешают рассмотреть глаза; он без перчаток, мелко семенит, как бы катясь колобком, но при этом вперед продвигается небыстро, хотя всякий, взглянув на него, заключил бы по дыханию, с шумом вырывающемуся изо рта, и багровым пятнам на скулах, что он торопится и уже запыхался.
Вот они приближаются к решетке Люксембургского сада с той стороны, что выходит на улицу Вожирар, напротив галерей Одеона, куда мы и сами некогда забредали выкурить сигару и где прогуливались, когда моросил дождь. Один идет вниз по улице, другой — вверх, они одновременно замечают друг друга, узнали, маленький человечек внезапно заливается краской, перекрывшей прежние пятна, а тот, что помоложе, бледнеет, и глаза его сверкают.
На секунду оба замерли, затем снова двинулись навстречу, глядя прямо в лицо друг другу.
— А, это вы? — произнес старик.
— И что дальше? Каковы ваши претензии?
— Пропустите вы меня или нет?
Они остановились почти вплотную, каждый пожирал противника глазами, не говоря ни слова.
— Повеса! — воскликнул наконец старик.
— Полоумный!
— Негодник!
— Старый осел!
Они сжимали кулаки. Вот-вот подерутся!
— Ах, презренный! — проскрежетал коротышка. — Ты, ты!..
— Ну же, рогоносец!
— Это уже превосходит все!
— Ну да, это вы превосходите всех дураков на свете!
— Нечестивая каналья!
Он хватает одну из книг in-folio со столика расположившегося рядом букиниста, собравшись прихлопнуть ею противника, в бешенстве запускает в него томиной, но промахивается: книга взлетает в воздух и падает в канаву с водой, а тронувшийся с места омнибус, пройдясь по ней колесом, довершает ее гибель и исторгает у букиниста гневный вопль; молодой человек принимается хохотать, человечек в очках, еще пуще впадая в бешенство, ухватывает с прилавка толстенный «Gradus», [77] букинист пытается вырвать словарь латинских рифм из его рук, толстяк же, дымясь от ярости, бросается на сохраняющего спокойствие врага, норовя вцепиться ему в горло, но, отброшенный локтем, хлопается наземь, поднимается, руки и ноги его дрожат: его трясет от негодования и стыда; вокруг собираются люди, образовав круг, чтобы лучше видеть; коротышка бросается снова, пригнув голову и выставив перед собой кулаки, — однако удар трости, рассекшей воздух со свистом, словно хлыст, падает на шляпу, разодрав ее надвое, под веселое улюлюканье толпы и приведя в отчаяние ее владельца — тот предпринимает новую атаку, но кулак противника разбивает ему очки; публика в неистовстве, победитель входит во вкус своего триумфа и спешит сорвать всеобщие аплодисменты, надавав врагу пощечин; течет кровь: осколок стекла пропорол щеку бедняги, тот плачет и, всхлипывая, что-то кричит; от вида крови раззадоривается молодой, в нем просыпается ненависть, побуждая
77
«Gradus» — «Gradus ad Pamassum» (лат. «лестница на Парнас»), словарь просодии для сложения латинских стихов.
— Кто зачинщик? Где здесь нападающий? Наверно, следует увести обоих?
— Нет, нет! — отвечают из толпы, не жалующей побежденных. — Только старика! Виноват старик!
Все показывают на главного свидетеля, букиниста, который был здесь с самого начала ссоры. У последнего давний зуб на папашу Рено (тот однажды взял за поденную плату какую-то запрещенную книжку для своего ученика; книжонку конфисковали, и букинист так никогда и не получил ее назад), к этому прибавляются совсем свежая досада из-за погубленного фолианта, да и недоброе побуждение расквитаться за опасность, которая чудом обошла другие книги, вогнав продавца в немалый страх, — так что он без колебаний объявляет старика единственным виновником, подлинным зачинщиком, которого следует отправить в тюрьму и примерно наказать; для подкрепления своих слов он ссылается на гарсона из «Кафе-Табурэ», который как раз тогда мыл стекла в бельэтаже. Гарсон, если говорить по существу, ничего не видел, но с полной уверенностью встает на сторону букиниста и честью клянется, что все это истая правда (так он выразился!), а вдобавок рассказывает, как было дело, чудовищно преувеличивая, втискивая в повествование самого себя, привнося новые подробности, придумывая никогда не произносившиеся оскорбления — только бы поговорить подольше, поразглагольствовать в присутствии стольких людей, выставить себя человеком нужным (да еще покрасоваться перед двумя-тремя девицами, замешавшимися в толпу).
Муниципальная казарма находилась недалеко, туда и привели папашу Рено, послав в участок за полицейским комиссаром, Анри последовал туда же, подталкиваемый потоком зевак, что тащились за ними до самых дверей, но рассыпались, чуть только им предложили дать показания.
Молодой человек с длинным бессмысленным лицом усаживается на скамью рядом с папашей Рено и начинает с ним говорить, утешать: он прошел в кордегардию, не замеченный часовым, и теперь солдаты не обращают на него внимания, приняв за одного из задержанных нарушителей порядка.
Между тем это не кто иной, как бедняга Шахутшнихбах: проходя по улице Турнон с поручением от мадам Рено, он узрел своего учителя в этаком жалком состоянии, проникся сочувствием, вот и поспешил вослед.
— Вот вы, вы воистину добры! — твердит папаша Рено. — Добры по-настоящему!
Добрейший немец действительно пытается, как может, его приободрить, он отправляется во двор к водяному насосу, мочит платок и вытирает размазанную по лицу кровь, он вызывается сбегать за доктором или в аптеку за какими-нибудь лекарствами, если в них окажется нужда, или в пансион — предупредить о случившемся, в общем, сделать все, что будет желательно. Тут папаше Рено приходит на ум, что он до сей поры едва замечал своего подопечного, презирая этого малого за несообразительность, и сердце его сжимается от угрызений совести, ему хочется заключить немца в объятия и прижать к груди, как родное дитя.
В это время комендант, отлучившийся домой пообедать, заметил толпу у дверей казармы и осведомился о причинах беспорядка. Анри взял на себя труд объяснить, что случилось, проявив в рассказе благодушное превосходство, достойное истинного вельможи, и заключил просьбой дать ему щетку и кусочек мыла, ибо туалет его сильно пострадал в потасовке.
Комендант был очарован благородной повадкой нашего героя, его самоуверенностью и джентльменством.
— Неужто вы действительно так милы, как кажетесь? — с улыбкой спросил он. — И не будете ли вы настолько любезны, что примете мое приглашение на обед с друзьями?
— Ну, господин комендант, этак вы, пожалуй, соблазните меня ввязываться, как сегодня, в перепалки со всеми парижскими грубиянами, вздумай кто-нибудь из них косо на меня взглянуть; но, надеюсь, вы мне позволите, по крайней мере, зайти сначала к ближайшему парикмахеру и привести себя в порядок.
— А что будем делать с другим? — вопросил наш амфитрион, указывая на папашу Рено. — Оставим здесь на ночь?
— Ба! Да отпустите его! — воскликнул молодой человек с великолепной снисходительностью. — Эта скотина свое уже получила!