Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
К тому ж, в чаянье самооправдания убеждал он себя, разве отринуть разом несколько эпох собственного существования не значит повести себя так же глупо, как историк, который стал бы отрицать эпохи исторические, одобряя одну часть деятелей, порицая другую, слагая хвалы такому-то народу и изрыгая проклятья по поводу некоей расы, то есть поставив себя на место Провидения и желая преобразовать плоды его трудов? А значит, все, что он испытал, перечувствовал, выстрадал, произошло ради неведомых ему целей, имеет однозначно определяемый смысл, пусть не внятный ему самому, но от этого не менее реальный.
И тут ему пришло в голову, что все, казавшееся некогда ничтожным, могло обладать какой-то красотой и гармонией;
Жюль поднял голову. Воздух был чист и пронизан запахом вереска. Он его вдыхал полной грудью, и что — то невыразимо свежее и живительное наполняло душу; безоблачное небо было белесым, словно парус, заходящее солнце уже не пускало лучей, являя взору светящийся лик, которым можно было любоваться, не жмурясь. Ему показалось, будто он очнулся от сна: стало зябко, как при пробуждении, и он так же наивно удивился при виде знакомых предметов, в такие мгновения кажущихся обновленными; мир вокруг него впал в беспамятство, и он совсем в нем потерялся. Где он, что это за места, какое время суток, что он тут делает, о чем только что думал? Жюль пытался собраться с мыслями и вернуться в то настоящее, откуда выпал.
Он услышал, как что-то пробежало по траве, обернулся — и тут к нему внезапно с громким заливистым лаем кинулась собака, принялась лизать руки; голос у бедного зверя был протяжный, переходивший в рыдающие завывания. Псина выглядела тощей, ребра торчали, словно у голодной волчицы, вид несчастный и одичавший: она вся извалялась в грязи, шкура с залысинами, как от парши, кое-где едва прикрытая длинным редким, черным с сильной сединой волосом, да вдобавок бедняга прихрамывал на заднюю лапу; ее глаза пожирали Жюля, в них светилось бешеное любопытство к его персоне, собака крутилась вокруг него, жадно обнюхивая.
Сначала Жюль пришел в ужас, потом в нем шевельнулось сострадание к бедному животному, жалкому и всеми брошенному. Собака, очевидно, потеряла хозяина, таких все с воплями гонят прочь, и они рыщут по полям, их окоченелые тела находят по обочинам дорог, и никто никогда не смог бы узнать, кому эти псы принадлежали. Жюль прогнал ее, но она вернулась и принялась за свое; не желая бить, он еще прикрикнул, грозя ей, но псина, услышав его голос, начала прыгать и ласкаться пуще прежнего. Наконец, он подобрал камень и запустил ей в бок, она жалобно взвизгнула и, поджав хвост, вывалив язык, проползла на брюхе к его ногам, ткнулась носом ему в колени и замерла.
Откуда такое странное упрямство? Может, он ее уже когда-то видел? Но где? Он попытался ее рассмотреть, между тем и пес жадно заглядывал ему в лицо горящими глазами, словно желая что-то сказать.
А вдруг это Фокс, тот самый спаниель, которого он подарил Люсинде? Наверное, она потеряла его, и он, не найдя хозяйку, вернулся в знакомые места, к старому дому? По размерам так могло статься,
Помаленьку смеркалось; на беловатом небе меркли фиолетовые и оранжевые тона, его уже начинала подсвечивать встающая луна. Собака подошла и легла у ног Жюля, медленно раздвинула челюсти и зевнула в печальной меланхолии: человеку никогда не исторгнуть вздоха, исполненного такой неизбывной тоски.
Но откуда пришла эта зверюга? Что ей надо? Чем больше он на нее смотрел, тем яснее узнавал своего прежнего спаниеля, но почему тот не отзывается на свое имя? Может, Люсинда нарекла его как-то иначе, а потом выгнала, не желая с ним возиться, и даже побила, чтобы пес ушел. Давно ли это было? Где он путешествовал с нею? Где они расстались? По каким дорогам он приплелся сюда?
Жюль вдруг ощутил бесконечное сострадание к этому низшему существу, взирающему на него с такой любовью. Он тотчас вспомнил, когда ему подарили собаку: то был четверг, день его рождения, щенка принесли в корзинке, застланной хлопковой ватой; припомнил он и дни, когда Фокс, совсем маленький, был почти неприметен на лужайке, он бегал там, чихая от травинок, коловших его в нос; поутру он залезал в постель к Жюлю, играл с простынями, кусал одеяло, трепал маленький коврик, лежавший у кровати, а вечером, когда Жюль возвращался из коллежа, пес узнавал шаги и издали приветствовал его приход громким лаем. Когда Жюль выходил из дома, он брал спаниеля с собой, позволяя ему бегать туда-сюда, охотиться в живых изгородях, наводя ужас на кур, сидевших за забором, носиться галопом, пока его хозяин прогуливался и мечтал. Затем пес вырос, стал красавцем, все им восхищались, дамы гладили его, теребили белыми пальчиками шелковистую шерстку, клали ладонь на тонкий длинный нос… Люсинда увидела его, поцеловала и захотела взять себе.
«Ах, почему он отправился с нею? И где те времена, когда его точеные лапки цокали когтями по вощеному паркету комнаты прежнего его хозяина?»
Он переспросил:
— Это ты? Это ты, Фокс? Фокс, ты меня узнаешь?
И погладил пса. Но прикосновение к теплой коже, голой, в струпьях, вызвало у него такое тошнотворное отвращение, что он отдернул руку и отстранился.
А собака все бежала за ним. Нет, это не он, не Фокс! Этот гораздо меньше, да и черное пятно на спине было несколько ближе к голове… Ах! Ужасная псина! На ляжке болтается шанкр, спина сгорбилась и прогнулась, из-за этого нос свешивается почти до земли, кажется, будто она там что-то только что отрыла; чтобы поглядеть вбок, собака поворачивает голову как — то косо, и хромает она сильней, чем раньше, она вообще еле ходит, двигается как-то прыжками…
Брезгливо томясь при виде ее уродств, Жюль силился на нее не смотреть, но взгляд под властью непобедимого притяжения снова и снова обращался к собаке, и он, разглядев хорошенько, насытившись этим зрелищем, содрогался и в страхе отворачивался. Однако тайный голос тотчас мощно приказывал ему вновь посмотреть на чудовище, и помимо воли он повиновался.
Но вот он, призвав на помощь всю свою смелость, решил разом все покончить, освободиться от наваждения: он отважно надвинулся на пса и замахнулся… жест был великолепен… но пес все смотрел на него. Жюль сделал еще шаг к нему, тогда, прыгая с трудом на трех лапах и протяжно подвывая, собака сама приблизилась и посмотрела на него с такой добротой, что он почувствовал, как сердце сжалось от нежности, несмотря на томивший его страх.