Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Осоргин Михаил Андреевич

— Ну, вот и гоже, — одобрил Блоха. — Быть может, Господь милости и пошлёт. Ну, с Богом, ребятушки. Прощевайте, хозяева, спасибо вам за хлеб, за соль…

Они пошли путём-дорогой к Москве-матушке, а к полдням хозяйка преставилась.

XXXIII. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ

В весёлом гомоне птицы перелётной, в перезвоне капелей жемчужных, в радостно-слепящем блеске солнечном надвигалась на Русь страшная ночь с 24 на 25 марта, ночь светопреставления. Люди, книгам хитрые, замирали сердцем. Но — диво дивное — готовясь к вселенской катастрофе этой, и они как-то не могли удержать старого разбега жизни: варили обед, покупали, продавали,

строили, женились. Великий государь продолжал крепить молодую Русь. Софья не давала ему ни отдыху, ни сроку, хотя он и не больно жаловал её. Теперь, не глядя на то, что кончина мира на носу, он готовил поход на Литву: старый недруг его Казимир помер, Литва с Польшей разделились, и Иван считал время подходящим, чтобы отобрать у соседушек земли искони русские…

Точно так же, не глядя на светопреставление, вызвал он на Москву брата своего, Андрея Горяя, и велел князю Семёну Холмскому — не без умысла выбрал он могутного князя на дело такое — взять Горяя под стражу. Зосима, по долгу сана, стал было просить за Андрея.

— Нет, владыко, — отрезал Иван. — Он не раз уже злоумышлял на меня. И как помру я, они непременно опять заведут смуту, а татары Русскую землю бить опять будут — и все труды мои останутся напрасны…

Зосима не настаивал: старик жизнь знал.

Горяя посадили в тюрьму при хоромах государевых, а двоих детей его, заковав, в Вологду отправили. Дело это поручено было — опять-таки не без умысла — старому князю Ивану Патрикееву.

А страшная ночь надвигалась. Иногда посасывало в сердце и у Неверов: ведь не зря же в самом деле в святых книгах про это написано! Может быть, поэтому, когда по вызову великого государя явился в Москву трепещущий последний брат его, Борис, великий князь, обласкав его, с миром отпустил в свой удел.

Страшная ночь была совсем близко. И если одни упивались, читая стихи Германа Константинопольского, «добрейши к вине слезней хотящим непрестанно плакатися», если другие спешили сдать все свои богатства монахам, если третьи воздвигали скорее церкви, то были и немногие, которые, дерзко уповая на ум человеческий, всё проверяли, нет ли тут какой ошибки. Но, увы, ошибки не было: светопреставление было на носу! Так предсказано было мужами мудрыми и боговдохновенными. Андрей Юродивый, например, объяснял кончину века с научной точки зрения так: ангелов, отпавших от Бога, было сто тем, то есть миллион. Из них двенадцать тем было восполнено праведниками из иудеев, а оставшиеся восемьдесят восемь тем должны были быть восполнены праведными христианами. Восполнение это совершится в течение 7000 лет, а потом, по полном восстановлении божественных воинских сил, конец всему.

Знаком же близкого конца мира будет падение Царьграда. А почему именно 7000, это видно из «Толковой Палеи», где по поводу изгнания Адама и Евы из рая говорится: «И постави Бог против седми дней седмь тысящ лет, а осмой тысящи нет конца, еже есть осмый день, сиречь век не мерцая бесконечный в един день той есть». То же подтверждал и Ириней, который ещё в конце II века писал, что во сколько дней создан мир был, чрез столько тысяч лет он и скончается. А Иоанн Дамаскин опять?! Никакие сомнения невозможны! Эти византийские расчёты были укреплены и русскими иерархами, как знаменитым своим «красноречием» Кириллом Туровским, митрополитом Киприаном, митрополитом Фотием и прочими.

Заволжские старцы и всякие вольнодумцы смеялись над всеми этими пророчествами, но безумцы ведь всегда были и везде. Владыка новгородский Геннадий, архимандрит волоколамский Иосиф, те, наоборот, веровали в неизбежную катастрофу, по-видимому, накрепко.

И вот страшная ночь настала…

В палатах князей Патрикеевых по всем горницам горели лампады и

стояла торжественная тишина. Княгиня — упитанная женщина с носиком пипочкой и накрашенными щеками, лежавшая целыми днями, чтобы раздобреть ещё больше и тем завоевать, наконец, бешеное сердце своего супруга, — от времени до времени принималась выть и причитать: вот ещё немного, и начнутся великие гласы, и потрясётся земля, и всё будет кончено. Старый князь затих у себя — он не больно верил в скончание века, но всё же потихонечку немножко и опасался: а вдруг?! Князь Василий от отвращения просто места себе не находил. Но ему было любопытно, как это: ничего не будет…

Он лежал без сна у себя в опочивальне, следил за боем часов у Ивана под Колоколы, прислушивался к вою и причитаниям жены и думал свои то печальные, то злые думы. Он становился всё более желчен и горд. Этим он, как высоким тыном, отгораживался от людей. Он уже понял, что люди рабы своей собственной глупости, что не стоит с ними связываться ни в чём, а если он, по поручению государя, и делал иногда дело государское, так надо же было что-нибудь делать. «Провалитесь вы все хоть сейчас в тартарары!» — стояло в его опустошённой душе постоянно, и только воспоминание о Стеше горело там, среди развалин и туманов тоски, тёплой и печальной лампадой.

В соседней горнице послышались тяжёлые шаги княгини и звук отодвигаемого волокового оконца: княгиня слушала подход страшного часа в ночи. Но всё было тихо. Даже колотушки сторожей зловеще замолчали. И вдруг…

— Миаоу-у-у-у-у-у… — страстно вывел на кровле кот.

— Аоу-у-у-у-у… — хрипло и зловеще отвечал ему другой.

— Пшшш… Фшшш… Фррррр… Миаоу-у-у-у-у…

Князь Василий зло улыбнулся: гласы архангельские начинали забавно. И вдруг ночь вздрогнула: у Ивана под Колоколы медлительно и важно колокол пробил пятый час ночи. До полуночи, конца всего, оставался только час один. И в небе ясном, над кремлёвскими стрельницами, было светлое торжество звёзд. Изредка слышно было, как в вышине, под звёздами, с гоготаньем проносились с юга гусиные стаи.

— Ох, Господи Батюшка милостивый, — надрывно вздохнула княгиня. — И скоро ли мука эта кончится?! Мамушка, девки, да молитесь же, ободрало бы вас! Где вы опять там все забились?

По всему дому слышались мягкие, ночные шаги, вздохи тяжкого томления, молитвенный шёпот.

Княгиня снова отомкнула волоковое оконце и стала слушать.

— Миаоу-у-у-у-у… — завёл глас от трубы.

— Аоу-у-у-у-у.-.. — остервенело отозвался другой, побасистее, совсем близко от окна.

— Да брысь вы, проклятые! — гневно бросила в темноту княгиня, и по кровле послышался мягкий поскок бархатных лап.

И сейчас же от трубы басовито и раздражённо подал голос потревоженный:

— Миауо-у-у-у-у-у… Фрррр! Пшшшш!..

Началась бешеная драка. А вверху, над стрельницами, неслись с гоготаньем гуси, чертили небо золотые метеоры и звёзды пели гимны весне…

— Господи Батюшка, силушки моей больше нету! — простонала княгиня. — Мамка, приготовила ли ты саван-то мне? И сказали бы князю: ну как можно теперь дрыхнуть? Господи Батюшка.

— Матушка княгинюшка, излиховалась ты вся у нас, родимка, — слышался сопливый шёпот плачущей мамки. — Господь милостивый, чай, порадеет тебе: сколько ты милостоньки-то подавала, сколько денег монахам этим раздала, попам завидущим, черницам-потаскушкам. Вам, богатым, и душеньку-то свою спасти легче — сколько у вас молитвенников-то! Нет, а нам-то вот каково будет?..

— Ишь, сравняла! — гневно усмехнулась княгинюшка. — Деньги-то они, бесстыжие, брать берут, а молиться-то небось лень. Господи, прости нам согрешения наши великие. Мамк, а мамк, не побудить ли нам князя-то? Скоро полночь уж. У-у-у-у…