Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
И затюкали по чёрному пожарищу плотницкие топорики… Митька Красные Очи тёрся среди озабоченных москвитян и жалобно тянул:
— Батюшка боярин, светлые твои очи, милостыньку-то убогому Христа ради…
А ежели кто не давал или давал мало, Митька лаялся.
Великий государь в сопровождении бояр ходил по чёрным развалинам Кремля и отдавал распоряжения, как ставить новые постройки: Софья права — теперь надо строиться пошире. В некотором отдалении за ним следовали фрязи. К ним только что прибыл новый хитрец, Алевиз, который привёз из страны италийской немало новостей.
— Много разговоров идёт теперь об этом самом Христофоре Колумбе, который новые земли за морем открыл, — тихонько рассказывал Алевиз, высокий, худой, с длинной бородой римлянин. — Он поплыл от наших берегов прямо на запад, а вышел, как сказывают, в Индии, повыше реки их Ганга. И народ там будто кожей красный, а в голове перья воткнуты, и ничего по-нашему не
— Ну, а в Риме как дела? — спросил весёлый Солари.
— А в Риме столпотворение вавилонское, — отвечал Алевиз. — Пьют и бесятся с утра до ночи. И во главе всего святой отец стоит. Теперь он придумал новую игру: назовёт к себе куртизанок голых да своих гвардейцев и устраивает состязания в любви, причем победители получают из рук святого отца награду.
— Вот всё о соединении-то церквей толковали, — тихонько засмеялся Солари. — В самом деле, если бы его святейшество Александра Шестого да здешнего Зосиму соединить, толк был бы!
— Ну, что там Зосима! — пренебрежительно усмехнулся Трифон, органный игрец, ставший настоящим москвитянином. — Зосиме только бы пожрать пожирнее да напиться, у него выдумки совсем нет. Это мужик простой, безобидный. Нет, а вот его святейшество-то со своими затеями, этот потешил бы православных!
Все тихонько рассмеялись.
— Аристотель, поди-ка сюда, — позвал дьяк Фёдор Курицын Фиоравенти, уже выпущенного из тюрьмы. — Великий государь насчёт кирпича спрашивает.
Почтительно согнувшись, Фиоравенти поспешил на зов.
А тем временем на Тайницкой стрельнице, закоптевшей над светлой рекой, сидело двое. Тихо беседуя, они точно не замечали ни страшного разрушения вокруг, ни нудного запаха гари и испражнений, ни пёстрого и шумного табора погорельцев по берегам реки. Один из собеседников был маленький боярин Тучин, постаревший и точно изнутри лампадочкой освещённый, а другой — старец Нил в бедном монашеском одеянии своём, такой же чёрный, как башня, на которой они сидели. Нил тоже заметно похудел, постарел, но силой напряжения чрезвычайного теплились его спрятавшиеся за мохнатыми бровями глаза. Он усердно трудился в глуши своей над «Преданием своим ученикам о жительстве скитском». Недавно один из иноков-соседей взял у него творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина да нечаянно и сожёг свою келию и все книги, что в ней были. И вот Нил сплыл до Ярославля Шексной с мужиками на плотах, а затем пешечком притащился и в Москву, чтобы добыть тут нужную ему книгу. Нил очень сдружился с маленьким боярином и любил беседовать с ним: тот был дерз душою, и глубок, и светел, и мягок сердцем, как голубица. Сомнений Нила он не знал: его мысль нащупывала в безбрежных полях жизни всё новые и новые пути, дерзала, окрыляясь, всё более и без колебания рушила то, что по исследовании оказывалось негодным. Маленький боярин совсем не заботился о том, что будут о его откровениях думать люди: он ощущал душу свою как источник света, в котором, радуясь, может купаться всякий. Об этом говорили они и теперь, над светлой рекой, сонно текущей среди чёрных холмов вдаль. А вокруг, по развалинам, уже хлопотали люди, заботились, терзались, бранились.
— А разойтись розно да подумать над собой да над жизнью для них было бы во сто раз спасительнее, чем вся эта суета, — сказал Тучин. — Поди вот!
Нил, потупившись белой головой в старой, местами прожжённой скуфеечке, не торопился с ответом. Оба говорить не спешили. Среди безбрежного кладбища душ, в пустыне жизни, они грелись один о другого.
— У нас обоих головы уже побелели… — тихо проговорил Нил, любовно следя глазами за ласточками, которые растерянно летали над тихой рекой туда и сюда. — И не должны мы давать сбивать себя с пути нашим же мыслям, а в особенности беспокойному сердцу нашему. Большинство людей не чует сердцем пустоты мира сего. Они радуются преходящими радостями его. Оно и понятно: вот, беседуя с тобой и наслаждаясь мёдом душевным, я в то же время болею душой за касаток сих, птичек Божиих, которые вокруг нас носятся, бедные, и тоскуют: в огне погибли ведь птенцы их… А когда у них всё слава Богу, какая радость, какое умиление в щебетании их милом! Что же за диво, что от касатки и на другую радость земную душа наша устремляется, да так, что ничем ты её от радости этой не оторвёшь? Что ты ни говори ему, что всё пустота и тлен, он и слушать не хочет, не может слушать: он касатке, очам своим, сердцу своему больше верит. И вот дальше — больше, запутался он в сетях мира и глух стал для слова спасения, как вот эта стрельница каменная. Иной раз душой и смутишься: да уж нужно ли отнимать у них эти их радости детские? А второе: достоит ли обнажать пред ними то, чего очи их слепые всё одно увидеть не могут? Помню я одного такого: открыл я ему многое о пустоте жизни земной — и
— Да как же его не рушить, когда оно человека задавило? — проговорил Тучин. — Человек весь в путах, весь в плену и иногда и сам путём не знает, что делает. И ежели перед ними отступать, так они в такое болото тебя заведут, что и выходу не будет, — ни тебе, ни им самим. И нельзя им уступать и йоты. Иди вперёд, как указует тебе Господь, и ни на кого не оглядывайся.
Долго молчали.
— И как опять скроешь, — продолжал маленький боярин, глядя на реку светлую, — и зачем скрывать, что вы вот, старцы скитские, живую душу в дитя мертворождённое, в Церковь эту самую, всё вложить тщитесь, а иосифляне, благодаря Церкви этой, стригут с невежд руно обильное? Посмотри, сколько богатств всяких, этой грязи земной, они по случаю кончины мира нахватали… И то же и в Европии было разыграно со светопреставлением, которое там в тысячном годе ждали. И все дарственные монастырям там так и начинались: adventante mundi vespera, что по-нашему значит: егда приближается вечер мирови. Одни, как Франциск ихний [114] , когда нечего было подать нищему, последнее Евангелие отдавал ему, а другие, как папы, сокровища собрали невообразимые… Вы их воскресить хотите, а они пожирают вас. Вы победить не можете, потому что не пойдёт за вами человек, а они победить до конца не могут вас потому, что как только они вас сожрут, они и сами сейчас пропадут, ибо вы-то и есть тот дух, который закрывает собою утробы эти.
114
Одни, как Франциск ихний— речь идет о св. Франциске Ассизском (1181 или 1182–1226), итальянском религиозном деятеле, мыслителе, проповеднике и духовном поэте, основателе ордена францисканцев, первого сообщества нищенствующих монахов . Прим. сост.
И опять замолчали.
— А против вольнодумцев волна злобы опять подымается, — сказал Тучин. — Геннадий наш Новгородский да Иосиф Волоколамский требуют от государя жестоких кар за всякое шатание в вере. И Геннадия попики на Москве всё похваливают: подобен-де он льву, который пущен бысть на злодейственные еретики, их когтьми своими растерзай и о камень разбивая. И Иосиф не отстаёт: дай ему только волю, он всех своими руками передушил бы… И только старый греховодник Зосима отпор им даёт! «Достоит я проклятию предати и сослати на покаяние под стражу, зане мы от Бога не поставлены на смерть осуждати, но грешные обращати к покаянию». Да, пришло время, что даже Зосима может понадобиться обращати людей к покаянию.
И, подумав, тихо уронил Нил:
— Человек, который, как Зосима, ни во что не верит, много для людей легче тех, которые слишком уж крепко веруют в правоту свою.
— Это верно, — согласился маленький боярин. — Но спился он совсем. Князь Василий Патрикеев сказывал мне, что государь думает, как бы отстранить его от дел совсем без обиды для старика и без порухи для великого сана его.
— Ну, сан! Сан у всякого человека один: человек, — уронил Нил, но оборвал: — А что князь Василья-то опять не видно?
— Он мало теперь на людях бывает, а сегодня поутру и вовсе в свои вотчины выбыл. Мятётся он душой, словно отравленный, и ни в чем не находит он тихой пристани сердцу своему.
Над мёртвым городом, носились молчаливые, печальные ласточки в поисках за навеки утраченным, а в чёрных развалинах копошились, кричали и ссорились из-за всякой дряни люди.
XXXVII. МЕСТО СЧАСТЛИВОГО
Князь Семён Ряполовский опозднился у великого государя: в Литву наряжалось опять важное посольство, и великий государь сам наставлял послов, что им там говорить. Послы обязаны говорить только то, что им было приказано, а что их сверх того спрашивали, они отвечать отказывались и отзывались незнанием. Князь Семён был сумрачен. Великий государь точно по рукам и по ногам всех советников своих связать хочет: на Руси должна только его воля твориться. Но умное, энергичное и красивое лицо князя сразу посветлело: в сенях увидал он свою любимицу Машеньку. Из очаровательной девчурки, которая была радостью всего дома, незаметно выросла девушка-невеста. Отец в ней души не чаял и рядил её словно царевну из сказки. И теперь он невольно остановился, любуясь этой стройной девичьей фигурой и прелестным личиком, красоту которого оттеняла лента из позумента с жемчужными поднизями. Длинная русая коса была перекинута чрез плечо наперёд, и ясная улыбка, как вешняя зорька, грела и нежила отцовское сердце.