Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
«Христос воскресе из мертвых… — всё нарастая, всё поднимаясь ввысь, гремели среди белокаменных стен и прекрасных стрельниц ночные хоры. — Смертью на смерть наступи и гробным живот дарова…»
По чёрной, в тёплых отблесках огней земле стоял уже радостный, праздничный говор и смех. Москвичи с удовольствием, с гордостью слушали и грохот пушек над рекой, и мощный гуд колоколов, и то удаляющееся, то опять нарастающее пение светлых, блистающих хоров.
— Ах, и гожи колокола на Москве! — говорили москвитяне, задирая головы в звёздное небо. — Слышь, вон энтот-то, у Ивана под Колоколы, слышь, как чисто поёт? Точно вот серебряный,
— Это наш, новгородский, — тихо сказал кто-то из темноты. — Вечевик.
— A-а. Так это, может, серебра в него много положено — вы ведь раньше-то богатеи были…
— Не ведаю. Он старый: сколько веков, может, в Новгороде-то у нас на вече висел.
И в голосе ссыльного новгородца что-то дрогнуло.
Уже смешавшийся с толпой, Вассиан потупился: ему стало жаль старого колокола. В судьбе его он веще почувствовал свою тяжёлую судьбину: он в своё время был осуждён как еретик, заключён в Волоколамский монастырь и там страшно мучим монахами.
А ссыльный новгородец так задумался, что словно забыл, где он и находится. Он знал, что старая сказка о Господине Великом Новгороде уже кончена навеки, но он чувствовал — и это захватывало его русское сердце, — что вот тут, среди этих белых стен и красносмотрительных стрельниц, начинается сказка новая, прекрасная сказка о Руси Великой, Единой и Неделимой…
Ив. Лукаш
Моя Россия
Князь Пожарский
В Смутных временах московских и в его фигурах часто ищем мы соответствия с нашими временами.
Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, освободитель Москвы, — одна из основных фигур победы над Смутой. Но фигура недостаточно ясная. Мы знаем, как он с Мининым, с нижегородским ополчением освободил Москву. Но мы мало знаем, как создавалась, складывалась натура князя Дмитрия Михайловича в самом мареве Смуты.
А именно в том, как складывались русские души в Смуте, можно, пожалуй, искать соответствия с нашими временами. Забелин [129] определяет людей в Смуте кратко: прямыеи кривые.
129
Забелин Иван Егорович(1820–1909) — историк, археолог, писатель, коллекционер, товарищ председателя (и фактический руководитель) Исторического музея, почётный член Академии наук. Автор множества трактатов, в том числе книг «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетии», «История русской жизни с древнейших времен», «История города Москвы» и др. И. С. Лукаш имеет в виду исследование И. Е. Забелина «Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время», опубликованное в «Русском Архиве» (1872, № 2–5) . Прим. сост.
Как мы все, почти поголовно вся Россия, повинны в духовном попустительстве и в увлечении «мартовской прелестью», переворотом 1917 года, так поголовно повинна вся Московская Русь в «прелести Дмитриевой», в признании царём Лжедмитрия. Тогда не прельстился один только не любимый современниками и оболганный историками
Вся жизнь князя Пожарского прошла в Смутные времена. Ко времени второго московского ополчения князю Дмитрию было уже под сорок.
Он был, по дельному исследованию Корсаковой, сыном князя Михайлы Пожарского, по прозвищу Глухого, и Марии Беклемишевой, позже инокини Евдокии. Опала Ивана Грозного подсекла его род. Деда Пожарского за то сослали в Казань вскоре же после её взятия. Князья Пожарские так и остались там «нанизу». Захудали.
Князь Дмитрий родился в лесной вотчине Пожарских, в деревеньке Три Дворища, на реке Лухе. Ещё отроком, в 1587 году, князь отказал родовую деревеньку в Суздальский Ефимов монастырь.
В 1598 году, через десять лет, молодой князь Дмитрий — князюшко захудалый, ветром подбитый — пришёл искать доли и счастья к Московскому Двору. У Двора он стал стряпчим.
Тогда-то он был и на Соборе всея Русской земли, избравшем на царство Московское царя Бориса Фёдоровича.
Князь Пожарский стал ближним боярином Бориса. Правда, в первый же год, не из-за князя, как кажется, а из каких-то теремных, бабьих дел его матери, царь Борис отдалил было от себя молодого князя, но с 1602 года князь Дмитрий и его мать приближены к Борисову верху снова.
Мать князя Пожарского стала верховой боярыней несчастнейшей из царевен, царевны Ксении Борисовны. А князь Дмитрий пожалован в стольники.
Деревенский захудалый князь, отчасти напоминающий сельских английских джентльменов времён Кромвеля, начал свою скромную службу при царе Борисе. Князь сам вспоминает о Борисовых временах, что тогда к нему «милость царская воссияла…»
Но вот блеснула, вот пала на Русскую землю ослепительная молния — царевич Дмитрий. Сияющее видение, от которого Русь исступилась в светлом сумасшествии. Внезапный, чудесный царевич явился как грозный ангел Божий, карающий злодея Бориса.
И поголовно вся Московская земля, кроме Василия Шуйского, знающего о смерти царевича Дмитрия всё, поверила, что на Москву идёт истинный, законный государь.
Поверил и молодой князь Пожарский. Больше того, весной 1606 года он был на Москве, при дворе Лжедмитрия, наверху, дворецким. Князь Пожарский стал одним из ближних молодых бояр Лжедмитрия. Князь Пожарский был у его стола за обедом в честь Марины Мнишек. Князь Пожарский был на свадьбе Лжедмитрия с Мариной, а «за ествой» сидел на почётном месте у польских послов…
Непростительная вина Карамзина, исказившего всю эту русскую эпоху в сентиментально-дешёвую мелодраму, исказившего и фигуру Василия Шуйского, — непростительная хотя бы потому, что Карамзину поверил Пушкин.
Но именно несчастный царь Василий Шуйский, не овладевший пожаром Смуты, когда все кругом измалодушествовались, покривились,не остановивший шатания царства и оболганный позже русской историей и русским художеством, был, тем не менее, первым из всех московских людей, кто открыл Москве, что Лжедмитрий не царевич. Шуйский первый поднял восстание против Лжедмитрия и поляков. Шуйский первый бросил Лжедмитрию: «Ты не царь, ты вор».