Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Павел быстро склонился пред ним в земном поклоне. Терентий, ещё более смутившись, сделал было движение удержать его.
— Не замай, не замай, братик! — ласково проговорил Павел. — Я за то тебя благодарю, что я радости вечной чрез тебя причаститься сподобился.
Князь Василий смотрел на светлый лик инока: да ведь вот, вот есть же оно!..На слегка косящих глазах его выступили слёзы, и он, чтобы их скрыть, отвернулся к реке.
— Не скрывай, не скрывай, отец, благодати! — подметив его волнение, мягко сказал ему Павел. — То — дар Божий. Плачь и слезам твоим веселися: не всем даны оне…
Маленький колокол убогой колоколенки тоненьким голоском позвал всех к поздней обедне. К монастырю со всех сторон тянулись
— Не пойдёте ли помолиться с нами? — ласково спросил Нил Тучина и Терентия.
— Спасибо, отче, — так же ласково ответил маленький боярин. — Мы уж в свой нерукодельный храм пойдём.
— А я сегодня постоял бы, — сказал Терентий. — Давно уж не бывал я у обедни.
— Такты иди, — сказал Тучин. — А я тут подожду тебя.
В маленькой бедной церковке из сосновых брёвен, обвешанных местами янтарём душистой смолы, началась служба.
Нил в своем уединении временами шагал точно по вершинам веков, продумывая те думы, которые до него сотни и сотни лет думали люди и в африканских пустынях, и в солнечной Элладе, и в скитах Сирии, и на берегах Геннисаретского озера, намечая пути тем людям, которые будут жить после него века. В душе его торжественно звучали голоса веков и народов. В его душе была безбрежность мира. Но теперь, в эти умилённые минуты, он легко снизился до этой бедной церковки, до этой тёмной деревенской толпы, которая внимала ему, и, вкладывая всю душу в каждое слово своё, он искал и находил пути к этим лесным сердцам, затеплившимся вкруг него, подобно чистым лампадам: никто не умел так брать эти сердца в светлый полон, никто не поднимал их так просто, без всякого усилия горе, туда, откуда лился свет невечерний, свет незримый, свет тихой радости всему, что есть в жизни.
Строго и торжественно отвечал тихому старцу монастырский хор. В других монастырях держались пения демественного, то есть басами и тенорами, но у Кирилла Белозерского придерживались старинного, столпового — одними басами, пения, и глубокие, суровые голоса эти, подобные колоколам, как нельзя более шли ко всей этой бедной северной природе, к этой бедной церковке, к этой бедной крестьянской толпе, ищущей тихого пристанища в земных скорбях своих. Терентий чувствовал, как при умилённых возгласах тихого старца слёзы выступают у него на глазах, — тут слёз никто не стыдился, — текут по ввалившимся, обожжённым в Новгороде щекам и теряются в клокатой бородёнке. Не нужны были бродяжке ни образа, ни дым кадильный, ни малопонятные воздыхания хора, ни даже слова старца священника, но они ничему в нём не мешали, и много пострадавшая от людей душа его легко подымалась над землёй и умилённо припадала к подножию светлого престола Того, Который только Один в мире и бесспорен.
Замешавшись в толпу, повесив голову, не молясь, стоял в церковке новый инок Вассиан и слушал мрачные напевы своей взбаламученной души. В обстановке храма, под молитвенное пение хора суровых голосов всё в ней окрашивалось особенно ярко — и то, что раньше было смутно, теперь делалось понятно и углублённо. Самое тяжкое в жизни для него было то, что он ничего не знал наверное, что ни на чём не мог он успокоиться окончательно. Всё, что знал он наверное, это только то, что тесно ему в мире невыносимо, что люди точно душат его. Ну, есть среди них такие, как Нил, как Тучин, как Павел, как бродяжка простодушный Терентий, но они словно для того только и существуют, чтобы ещё гаже виделись остальные. И единственная подлинная радость гадов этих давить, не давать им покоя, отравлять им всю жизнь. Раз своим присутствием смердящим отравили они всю вселенную, так чего же и жалеть их? «А Стеша?» — нежно пропело в душе. Он тихонько потрогал ладанку её, и вспомнился ему чёрный, сырой вечер, и запах соломы, и жаркий шёпот её. Кто знает,
И он думал отравленные думы свои, а вокруг него, вздыхая, плача, тихо молились мужики в лапотках, бабы сморщенные, и, хотя не понимали они ничего из того, что свершалось у алтаря, были они все умилены и согреты тихим старцем и чувствовали себя хоть на время в надёжном пристанище.
А тем временем пока в бедной церковке, в убогой ризе, над бедной толпой торжественно совершал богослужение тихий старец — старец великан, старец ребёнок, — на опушке звенящего вешними песнями леса, на берегу тихо-светлой Шексны, припав к пахучей земле, лежал маленький боярин и, всё забыв, привычно, доверчиво, сладостно исповедовал ей, Матери-Деве, грехи свои вольные и невольные, словом, делом и помышлением. И он ясно слышал ответы её, благословляющие и ласковые.
XLV. НЕИЗБЕЖНОЕ
В беседе со старцем Нилом Вассиан не ошибся: Иосиф Волоколамский, поджигаемый Данилой Агнечем Ходилом — он брал в монастыре всё большую и большую силу, — крепко нажимал на великого князя Василия, а тот вместе со стареющей, но такой же неуёмной матерью наседал на усталого от жизни Ивана. Старику всё более и более казалось, что в самом деле нечего искать каких-то там новых путей по жизни, что старые будут понадёжнее. Ну, хорошо, воспользуется он, например, вольнодумцами, чтобы скрутить попов, а потом те же вольнодумцы, справившись с попами, за него возьмутся. Владыка митрополит намедни сказывал, что лет сто назад такие же еретики в Болгарии были, богумилами прозывались, и они учили не повиноватися властителям своим, хулить богатых, отец духовных ненавидеть, мерзкими Богу мнить работающих царю, и всякому рабу не ведя работати господину своему. Раскачать всё ничего не стоит, а потом?..
— Ну, что же, сынок? — сказал как-то он сыну-наследнику. — Надо дерзким окорот дать, которые больше других голову подымают.
— Да кто же больше вреда делает, как не княгиня Елена да дьяк твой Фёдор Курицын? — сказал Василий.
Иван сурово нахмурился.
— Напролом идут только дураки! — сказал он сердито. — Елена мне всё же сноха, и, пока я жив, я не дам тебе сводить с ней счёты. И дьяка Курицына не дам: он в делах государских понимает куды больше тебя, и таких советников отцовских тебе первому беречи бы надо. Что он за нововеров тянул, так это, может, потому, что это мне на руку было, а увидит поворот у меня, и сам повернёт. Ты должен о деле государском думать, как лутче Руси порядок дать, а ты думаешь только, как бы нагадить тем, кто тебе не люб… Пошёл!
И он сердито стукнул подогом в пол. Глаза его метали чёрные молнии. Он жалел, что связался с этими мелкими дураками. И — впервые почувствовал он, что под ногами его твёрдой почвы нет, что, закрой он глаза, от всех его трудов, может, ничего не останется. В груди стало тесно, сердце забилось, как птица в тенётах, и не хватало воздуху.
Он отдал приказание забрать несколько вольнодумцев, но сейчас же и отменил его: ударить всегда время будет. Напор на него со всех сторон усилился. Смерть Софьи подорвала его силы: «Вот всю жизнь хитрила да чего-то добивалась, а от смерти не отвертелась…» — и сделала его ещё больше ко всему равнодушным — делайте, как хотите. И он дал согласие собрать освящённый Собор.
Отцы точно на крыльях летали. Митрополичьи покои в Кремле зашумели, как встревоженный улей. Но сразу в лоне самой Церкви обнаружился непримиримый раскол: с одной стороны, стала немногочисленная кучка истинных иноков, во главе которых был всеми чтимый Нил со своим учителем, беленьким, кротким старцем Паисием, а с другой — огромное большинство их противников, которых самоуверенно вёл Иосиф Волоколамский. Данила Агнече Ходило усердствовал из всех сил. В победе «иосифлян» никаких сомнений не было — и они уже теперь ходили победителями. Геннадий новгородский пламенел.