Первородный грех. Книга первая
Шрифт:
– Я тоже тебя хочу, – промолвила она, точно не зная, что это значит.
Его движения были медленными и ритмичными. Сначала в ней лишь теплилось едва ощутимое приятное чувство, но затем оно стало постепенно разгораться, а через минуту-другую все завертелось вокруг, голова ее пошла кругом, словно она выпила лишнего. Ей хотелось без конца ощущать его близость, его сладострастные горячие объятия. Это было какое-то божественное откровение. Наслаждение обрушивалось на нее, как камнепад, как морские волны.
Кончита крепче прижалась к нему, охваченная безумным экстазом. Это было такое острое, такое чудесное,
Франческ, глядя на ее выгнувшееся дугой обнаженное тело и раскрасневшееся с помутневшим взором лицо, почувствовал себя несказанно счастливым за это хрупкое, непостижимое создание, которое стало его женой. Он боялся, что Джерард Массагуэр мог навсегда отнять у нее способность получать наслаждение от любви, и поймал себя на том, что мысленно возносит хвалу Деве Марии за этот восхитительный дар, который она ниспослала ему и его жене.
А еще он с благодарностью вспомнил всех тех женщин, с которыми ему когда-то доводилось заниматься любовью и у которых он приобрел свой бесценный опыт. И сейчас он стремился доставить Кончите как можно больше наслаждения, чтобы она навсегда запомнила этот день.
– А теперь попробуем иначе, – дав ей немного отдохнуть, шепнул Франческ, ложась на нее сверху. Взявшись руками за ее раздвинутые ноги, он поднял их и завел себе за спину, как бы заставляя ее обхватить его ими. Затем осторожно вошел в нее. Дыхание Кончиты сделалось прерывистым, рот приоткрылся, опущенные веки заблестели капельками пота. Он медленно продвинулся глубже.
У нее было ощущение, что происходит какое-то волшебное таинство, и, по мере того как Франческ все дальше проникал в нее, в нижней части ее тела словно разливалось восхитительное сладостное тепло.
А потом, еще до того как он начал свои ритмичные движения, Кончита вдруг вскрикнула и ее тело забилось в конвульсиях, глаза широко раскрылись, хотя Франческ не был уверен, видит она его или нет. Невероятная боль и невероятное наслаждение. Выражения лиц, передающие эти чувства, почти одинаковы: беспомощность находящейся во власти эмоций души. Он почувствовал, как в плечи впиваются ее ногти, как сжимается в пароксизмах страсти влагалище, и, дав наконец себе волю, сделал еще один отчаянный толчок и кончил.
Казалось, этот миг длился вечность, в ушах стоял невообразимый гул, а каждой клеточкой своего естества он ощущал извергающийся из него поток энергии.
Рыдая, словно у нее вот-вот разорвется сердце, Кончита крепко прижалась к мужу. Обессиленный, он нежно обнял ее и, когда она успокоилась и блаженно прильнула к его плечу, поцеловал.
– Ну, ты уже больше не боишься? – прошептал Франческ.
Она покачала головой.
– Просто не понимаю, что со мной произошло.
– Произошло то, что должно происходить, – улыбнулся он.
Она посмотрела на него глазами цвета омытой дождем листвы.
– Всегда?
– В общем-то, всегда.
Кончита провела рукой по его плечу и увидела глубокие следы от своих ногтей.
– Наверное, я ужасно распутная, раз
– Распутная? – Франческ рассмеялся.
– А ведь ты делал это и раньше, – вдруг нахмурившись, сказала Кончита. – Со многими женщинами.
– Это было очень и очень давно, – ласково проговорил он. – Ты единственная женщина, с которой я занимался любовью за последние восемь лет.
Она задумалась. Пожалуй, восемь лет – срок немалый. Потом спросила:
– А ты их любил?
– Нет, конечно же нет. – Он снова улыбнулся. – Ты единственная, кого я полюбил.
– О, Франческ! – Она крепче прижалась к нему. – Я тоже люблю тебя. Люблю. Люблю.
К середине марта весенние грозы начали уступать место теплым погожим дням. Ночи стали короче, а море постепенно успокоилось и приветливо улыбалось лазурному небу. В Испании весна имела свое особое очарование.
Однажды вечером, готовя на кухне ужин, Кончита почувствовала, как заворочался у нее под сердцем ребенок, необычайно сильно и настойчиво. Она замерла, обхватив руками свой круглый, упругий живот и прислушиваясь к этим незнакомым еще проявлениям новой жизни.
До родов оставалось еще не меньше месяца, но ей казалось, что ребенок так молотит ручками и ножками, словно уже сейчас собирается пробить себе дорогу на свет Божий.
В последнее время она не влезала уже ни в одно из своих платьев. А ее походка сделалась такой неуклюжей, что она передвигалась теперь не быстрее Франческа. И еще, ложась спать, она никак не могла найти удобную позу. Нередко случалось, что Кончита бодрствовала целыми ночами, сидела подле мужа и, уставясь в темноту, все думала и думала.
Ее переполняла любовь к еще не родившемуся ребенку. Она жила в томительном ожидании того момента, когда сможет взять его на руки и ощутить маленький детский ротик у своих сосков, из которых уже начало сочиться молоко…
Кончита слышала, как внизу, в кузнице, стучит о наковальню молоток Франческа. Пока их брак был на редкость счастливым. Их совместная жизнь оказалась такой прекрасной, такой эмоционально насыщенной, что о большем Кончита не смела даже мечтать, зная, что многие женщины считают замужество сущим адом. Поначалу она несколько стеснялась того безудержного удовольствия, которое приносили ей их занятия любовью, но теперь она просто стала воспринимать это свое счастье с таким же чувством благодарности, с каким воспринимала и все остальное, что давала ей семейная жизнь.
Франческ был замечательным человеком. Под его суровой внешностью скрывался неиссякаемый источник доброты и нежности, которыми она не переставала восхищаться. Несмотря на свою кажущуюся грубоватость, он был на удивление умным и поразительно начитанным.
Он подарил ей совершенно новую жизнь. Однако Кончите и в голову не приходило, что Франческ обязан ей ничуть не меньше, чем она ему.
Кончита снова повернулась к каменной плите, на которой она месила тесто для хлеба. С тех пор как они поженились, кухня, как и все остальное в их доме, неузнаваемо преобразилась. Все здесь сияло чистотой. Кончита оштукатурила и побелила стены, а Франческ, по ее просьбе, прорубил еще одно окно, чтобы было больше света. На стене, возле которой стоял дубовый обеденный стол, висел ряд тяжелых металлических сковородок, сделанных самим Франческом.