Первые радости (Трилогия - 1)
Шрифт:
– Через порог нельзя!
– воскликнул Цветухин, втягивая его в уборную и в то же время спрашивая: - Ну как, ну как?
– Удивительно, удивительно!
– отвечала Лиза с засветившимися, влажными глазами.
– Правда? Правда?
– Удивительно!
– Ну, спасибо, спасибо! А вы, - обратился он к Кириллу, - вам понравилось?
– Вообще - да, - сказал Кирилл негромко, так что все прислушались, разглядывая критика, надломившего общий восторженный тон.
– А в частности, что же не понравилось?
– спросил Цветухин с любопытством и немного поощрительно, как спрашивают детей.
– Вы не
– Вот тебе - делегация!
– пробасил трагик.
– Я? Но почему же?
– удивился Цветухин.
– Вы сыграли слащаво и всех разжалобили. А я читал пьесу, там совсем не так.
– Интересно, что вы вычитали, - уже насмешливо сказал Цветухин.
– В пьесе все эти оборванцы вызывающие и смелые. А вы думаете, что они просто жалкие пьяницы.
Трагик тряхнул своей мраморной салфеткой, точно отгоняя мух:
– Артист обязан волновать. Слышали, как ревела публика? Нет? Раз мы этого достигли, значит, мы победили. И ты, Егор, молодчина! Зачем же умствовать?
Вдруг раздался новый голос: Мефодий - Татарин, сидевший в уголке, распрямляясь и медленно наступая на Кирилла, в своем страшном гриме, сквозь который пробились крупные дробины пота, заговорил гневно:
– Не много ли вы берете на себя, молодой человек? Вы пришли к великому актеру в торжественную минуту, когда зритель устроил ему овацию, и осмеливаетесь его поучать! Да знаете ли вы, что об этом спектакле завтра будет говорить город? Что о нем узнают столицы? Что это - общественное событие? Знаете ли, что к нам за кулисы явился пристав и запретил играть будошника в мундире полицейского, потому что это вызывает в публике насмешки над полицией?
Тут все ахнули, переглянувшись и вскинув головы, словно в чистом небе зажглась молния, и Мефодий, поводя воинственно глазами, зашептал:
– Да после этого нам многолетие будут петь! Спектакль в историю войдет, в историю, молодой человек!
– Я ничего не говорю про спектакль, - сказал Кирилл, со спокойным упорством выдерживая устрашающий взор Татарина.
– Так как же вы беретесь поучать актеров?!
Цветухин отошел к зеркалу, пожимая плечами:
– Оставь, Мефодий. Каждый волен выражать свои убеждения.
Обида в его голосе будто подтолкнула Мефодия, он шагнул вперед, готовясь снова обрушить на Кирилла негодование, но в этот момент между ними стал Пастухов.
– Я беру публику под защиту от актеров.
– Я сумею защитить себя, если мне дадут говорить, - произнес Кирилл, выдвигаясь из-за спины Пастухова, чтобы опять скрестить взгляд с противником.
– О-о, непреклонная гордыня!
– обернулся к нему Пастухов.
– Да он просто спорщик!
– в испуге пролепетала Лиза.
– Мне так стыдно! Я прошу вас...
Она бросилась к Цветухину. Бледная, с протянутой вздрагивающей рукой, она остановилась перед ним, на мгновенье словно потеряв речь. На щеке у нее, как у ребенка, были размазаны слезы. Она выдавила, заикаясь:
– Простите меня... Простите нас!
– и побежала вон из комнаты.
Ей что-то стали кричать вслед - Пастухов, Цветухин, за ними еще кто-то, потом она расслышала настигающий стук шагов, но не обернулась ни разу, а слепо неслась полутемными коридорами, лестницами, обгоняя каких-то людей, пока не увидела над собою угольно-темное небо в молочно-голубой остановившейся пыли звезд.
Она пошла безлюдной
Придя домой, она наскоро разделась, легла и, с головой укрывшись, заплакала.
– Все пропало, - сказала она в подушку, - я думала, что свободна, и ошиблась. Кирилл будет мучить меня всю жизнь. Ужасный, ужасный человек!
Ей показалось, что в доме ходят. Какие-то шорохи раздались в передней, что-то упало.
– Я брежу. Я несчастна, - прошептала она и, плотнее заткнув ухо одеялом, уснула.
17
Ночная тревога в доме Мешковых началась с того, что кухарка Глаша, трепеща, доложила о приходе какого-то "чина", который требовал Меркурия Авдеевича. Кое-как облачившись, Мешков спустился на кухню и в дергающемся свете лампового фитиля увидел пуговицы и серебро погонов великорослого черного человека. Пришелец назвал себя жандармским ротмистром, заявил, что прибыл для производства обыска на квартире Рагозина, приглашает Мешкова, как домохозяина, понятым, просит, не задерживаясь, одеться и следовать вместе с ним во флигель. Ночь показалась Мешкову пронзающе-холодной, хотя перед тем ему было душно, - он спал под одной простыней. У Валерии Ивановны отбило память - куда девалось пальто Меркурия Авдеевича, и пока топтались без толку от гардероба в переднюю, в чулан и назад к гардеробу, ротмистр два раза крикнул снизу: "Прошу поторопиться!" После чего пропал также и котелок Меркурия Авдеевича, сброшенный впопыхах на пол и закатившийся под стол. Наконец Валерия Ивановна перекрестила супруга в спину, когда он спускался, прочитала над лестницей "Милосердия двери отверзи нам", послушала - не проснулась ли дочь, и пошла на галерею - смотреть во двор.
В темноте Меркурий Авдеевич не сразу различил соединенные с ночью тени жандармов. Они виднелись по стенам, и он не мог сосчитать их, потому что они перемещались то по трое, то парами, пока не столпились кучей на крыльце флигеля. Он слышал тонкий перезвон шпор, звяканье наконечников на аксельбантах, свистящее сопенье носов, - было тихо. Вдруг раздался голос Глаши:
– Ваше благородие, я неграмотна.
– Нужна тебе грамота!
– одернул ее ротмистр.
– Ты скажи, как я велел, и все.
Ее протолкнули вперед, к двери, она постучала.
Ксения Афанасьевна сразу вышла в сени (как видно, она не спала) и спросила:
– Петя, это ты?
– Это я, - сказала Глаша.
– Что ты?
– отозвалась Ксения Афанасьевна.
– Значит, это... Принесли нам, а это - вам. Приказали отнесть вам.
– Что?
– Ну, это...
Ротмистр должен был подсказать шепотом:
– Телеграмма.
– Телеграмма, - выдавила Глаша плаксиво.
Никто не дышал, и Меркурию Авдеевичу почудилось, что растут звезды в небе и весь двор, с постройками, поднялся и пошел беззвучно кверху. Потом внезапно, с страшным шумом, двор будто упал и пошел под землю, и только тогда Меркурий Авдеевич сообразил, что в курятнике у соседей забил спросонья крыльями и заорал петух. "Не пропоет петел трижды, как отречешься от меня", - вспомнил Мешков и тут же услышал, как совсем другим, низким и отчаянным голосом Ксения Афанасьевна проговорила: