Первые радости (Трилогия - 1)
Шрифт:
Все замерли на секунду, потом задвигались, потом Ознобишин произнес негромко:
– То есть содержание в смысле оклада?
– Очень тонко изволили подметить: в смысле оклада, - ответил Пастухов, как приговоренный, вздохнув.
Тогда Полотенцев обрадованно захохотал, повторяя:
– Форма - что, а вот со-дер-жа-ние, ха-ха-ха!
– Так вот, если позволите, насчет содержания, - тоже смеясь, сказал Пастухов.
– Я не хотел бы отнимать время.
– Да, - спохватился Полотенцев, однако все еще не в силах удержать смех, - один вопрос, который,
– Парабукиным?
– изумился Пастухов.
– Каким Парабукиным? Ах, этим... как его, галахом, которого ушибло на пристани?
– Да, да, да, но только вы ведь ездили к нему в ночлежку много раньше, чем его ушибло, так ведь!
– Господи боже!
– слегка отмахнулся Пастухов, досадуя и смеясь.
– Ведь это же все выдумки Егора! Ну, Цветухина!
– Ну, понимаю, понимаю! Изучение типов, поиски, так сказать, героев будущих шедевров. Вам это не менее поучительно, чем артисту. Но можете представить, какая история: на берегу среди этих типов разбрасывались прокламации, весьма, знаете ли, решительного, - Полотенцев поднял палец высоко над лысиной, - решительного направления!
– Так вы хотите мне присобачить эти прокламации?
– просто спросил Пастухов.
– Присобачить, - опять захохотал подполковник, - вы скажете! Да и как вы себе рисуете нашу, так сказать, форму?
– Меня занимает не форма, - вторил ему любезным смешком Пастухов, форма - что?
– Понимаю, понимаю!
– хохотал Полотенцев.
– Вам кажется, у нас все вот так - раз, два и - в кучу! Извините. Мы вам ни одной строчечки не припишем, да и не приписываем, а только хотим, чтобы вы внесли известную ясность.
– Во что именно?
– А вот, можете ли вы подтвердить, что когда вы пригласили Парабукина к знакомому вам актеру, приятелю Цветухина, где присутствовал также Рагозин, то там состоялась передача Парабукину революционных прокламаций?
Пастухов медленно вытерся платком, лицо его словно опухло и стало большим, он проговорил сумрачно:
– Вот что, господин подполковник. Вы задаете вопросы, от которых, может быть, зависит судьба людей и моя судьба. Я поэтому буду вас просить перейти на официальный язык ж допрашивать меня... как полагается по закону.
– Ах ты, господи, да вы, оказывается, и есть настоящий формалист! разочаровался Полотенцев.
– И чтобы не было недоразумений, - упрямо и как бы туповато продолжал Пастухов, - я вам сейчас же заявляю, что фамилию Рагозина я слышу от вас впервые, а также что у Мефодия тогда действительно состоялась передача Парабукину... стакана казенного вина крепостью сорок градусов, который он и вывил за свое здоровье.
– Ну, что же вы сердитесь, Александр Владимирович?
– почти обиженно сказал подполковник.
– Ведь вот, собственно, вы и ответили. И это, собственно, все. Больше от вас ничего и не потребуется, право.
Он обратился к чиновникам. Товарищ прокурора не проронил ни звука, держась ровно и прямо, как отточенный мелок, будто больше всего остерегался помять свой белоснежный
– Я не в виде вопроса, господин подполковник, но только, если разрешите напомнить: в деле имеется показание относительно встреч господина Пастухова с Кириллом Извековым.
У него чуть-чуть дрожали женственные его пальчики, и, чтобы скрыть это, он совсем не по-летнему потирал кисти рук. Товарищ прокурора молча косился на него.
– Можно считать это вопросом ко мне?
– спросил Пастухов, переводя взгляд с Ознобишина на подполковника.
– Я встречался с Извековым и даже слышал, что он арестован. Но встречи были мимолетны, я не могу даже назвать их знакомством, а его арест удивил меня, потому что ведь он еще мальчик.
– Да, да, да, как это все...
– с болезненной миной удерживая дыхание, сказал Полотенцев.
– С Парабукиным вы знакомы, с мальчиком этим, с испорченным, надо сказать, мальчиком тоже встречались... как это все затруднительно переплетается. Нет, нет, не для вас затруднительно, а для дела. И, я бы сказал, - для нас. И я, поверьте, меньше всего хотел бы вас обременять. Но... вы ведь еще погостите, так сказать, у своих пенатов?
– Нет. Я скоро уезжаю. Навсегда, в Петербург.
– Да что вы! В Петербург? Ну, извините, что воскресный день оказался у вас нарушенным. Вы вот только подпишите, пожалуйста, этот листочек, и пока все.
Полотенцев вытянул за уголок из бювара маленький продолговатый бланк и подал его через стол. Прочитав отпечатанный текст, Пастухов быстро вскинул голову: это была подписка о невыезде.
– Вот тут, внизу, - привстав, говорил подполковник, изящно показывая на бланк длинным белым ногтем оттопыренного мизинца.
– Как обозначено: имя, отчество, сословие и... что там еще?
Пастухов глядел на него, напряженно мигая покрасневшими веками.
– Значит, вы меня действительно подозреваете в прикосновении к неизвестному мне делу?
– тихо спросил он.
– Ну, что вы, Александр Владимирович. Ведь это чистейшая проформа, для порядка. Пока мы все это хитросплетение не развяжем.
– Но я могу протестовать? Куда я должен обратиться? Может быть, к вам?
Он повернулся к товарищу прокурора, который, не изменяя позы, а только подержав беззвучный рот секунду открытым, привел наконец в действие свои голосовые связки.
– Об изменении меры пресечения надлежит обращаться с прошением на имя его превосходительства господина прокурора палаты, - спел он неожиданно мелодично.
Пастухов расписался, встал и с легким высокомерием поклонился. Он был похож на человека, обманутого в своем расчете, что имеет дело со светскими людьми.
– Я могу идти? Мне было исключительно приятно познакомиться, - сказал он, безжизненно вздергивая щеки и показывая прочные матовые зубы.
Он еще расслышал, как подполковник, делая вид, что торопится вылезть из-за стола и проводить, говорил вдогонку покровительно-шутливо: