Первые радости (Трилогия - 1)

Федин Константин Александрович

– Ловок ты язык чесать, - ухмылялся Парабукин. Но после каждой рассказанной истории часами раздумывал и гадал, можно ли ему ждать поворота в жизни, весь разлад которой он по-настоящему увидел с больничной койки трезвым и обострившимся взором.

Раз поутру, когда во всех углах звенели тарелками, больных из палаты Парабукина вызвали на осмотр, оставив его одного. Делалось это впопыхах и сразу внесло волнение, потому что нарушался всем досконально известный больничный порядок. Через некоторое время стеклянную дверь палаты занавесили простыней и на место табуретки у кровати Парабукина поставили стул. А еще через минуту в палату явился незнакомый

Парабукину доктор - с бритой головой, в золотых очках, в свежем халате не по росту, накинутом на плечи. Его сопровождал огромный усач, который остановился в дверях и старательно прикрыл простыней все щелки.

Когда доктор усаживался перед койкой, халат сполз у него с плеча, и Парабукин увидел жандармский мундир.

С давних пор, по службе на железной дороге, Парабукин хорошо знал жандармские чины. Подполковникам полагалось купе первого класса - это были люди неприкосновенных высот. Они держались князьками тех особых уделов, какими была жандармерия в замкнутом от большого мира путейском царстве. Презирая и побаиваясь их, путейцы, от мала до велика, не упускали случая показать превосходство своего сословия над этими устрашителями вокзалов. Кондуктора отворачивались от жандармских унтеров, начальники дистанций старались не замечать ротмистров, начальники дорог нехотя отвечали на приветствия полковников.

Лицом к лицу с Полотенцевым, возникшим из докторского халата, Парабукин почувствовал себя возрожденным контроллером скорых поездов. Он словно отодвинул дверь в купе и обнаружил грозного пассажира. Он был готов услышать что-то очень суровое о забытых провинностях, которые привели его с железной дороги в ночлежный дом.

Он приподнялся в постели, ошеломленно всматриваясь в подполковника, исхудалый, в разросшейся, спутанной гриве кудрей.

– Продолжай лежать, - приказал Полотенцев.
– Во внимание к твоей болезни я лично прибыл снять с тебя нужные мне показания.

То, что затем услышал Парабукин, изумило его гораздо больше, чем само появление жандарма. Железнодорожная служба и прошлое Тихона Ларабукина нисколько не интересовали подполковника. Он хотел знать - зачем приезжали в ночлежку Цветухин с Пастуховым, что они требовали от Тихона и с какой целью ходил он к ним во флигель Мефодия.

Едва начался допрос, как воспоминание о пасхальном визите странных гостей приобрело в глазах Тихона слепящую окраску. Стало вдруг очевидно, что визитеры приезжали неспроста и, конечно, не с теми намерениями, о которых говорили. Они будто бы искали людей, прославленных ночлежкой, береговых знаменитостей, и Тихон припомнил, что Пастухов назвал этих людей "львами" (и те-те-те!
– осенило Парабукина, - вон каких вам нужно было львов!). Тут таилось, конечно, самое главное, и так как Парабукину нечего было скрывать, он тотчас решил, что непременно скроет этот главный разговор о львах. Не станет же он, старый железнодорожник, угождать презренному жандарму!

– Ничего не упомню, ваше высокоблагородие, - твердил он.
– Пил горькую.

– Ну, что же, ты без сознания, что ли, был?

– Никак нет, в сознании. Но, однако, в прохождении запойного цикла.

– Но все-таки они тебя к чему-нибудь подговаривали?

– Так точно, подговаривали кустюм продать. Ольга Ивановна, супруга моя, носила им в театр тряпье. Она у меня тряпичница.

– Может, они тебе деньги давали?

– Деньги? Не упомню...

– А как же ты у Мефодия во флигеле очутился?

– Извините,

опохмелиться пошел. Когда находит на меня цикл, случается, что я даже, извините, как бы милостыньку прошу. Я к ним обратился, они посочувствовали.

– Ну, а взамен они от тебя чего-нибудь потребовали?

– Так точно, потребовали.

– Ну, ну?

– Поднесли мне стаканчик, а потом потребовали, чтобы я, значит, пошел вон.

– Экой ты какой, - сказал Полотенцев презрительно.
– Ну, а теперь ответь мне без твоих пьяных обиняков: вот когда с тобой это случилось, когда тебя на пристани ушибли, как же это вышло, что около тебя оказался актер Цветухин? Да еще и в больницу тебя доставил, а? За какие это заслуги?

– Тут я был без сознания, не упомню.

– Опять, значит, в своем непотребном цикле?

– Никак нет. К тому времени цикл, благодарение богу, закончился. И это я от тягости перелома ребер потерял ясность памяти.

– Либо ты хитрец, каких мало, - проговорил рассерженно Полотенцев, поднимаясь и натягивая на плечи халат, - либо ты просто поганая харя!

– Так точно, - подтвердил Тихон, скроив совершенно бессмысленную гримасу, и заросшее, изнуренное лицо его стало отталкивающе-дико.

– Вот что, - сказал подполковник, уходя.
– Поправишься, будет в чем нужда или выпить захочешь - приходи ко мне, в управление. Да помни, о чем я тебя спрашивал. Да узнай на берегу, кто там у вас прокламации раздавал. Я в долгу не останусь. Понял?

"Черта лысого!" - подумал Парабукин с торжеством. Ему стало необычайно легко. Уверенность, что он провел за нос жандарма, веселила его. Взволнованно и юношески расцвело его самомнение: ведь недаром же заявилась к нему этакая шишка, почти - генерал, перед которым расступается в трепете вокзальный перрон. Его высокоблагородие господин подполковник!
– поди-ка, будет он утруждаться разъездами ради каких-нибудь незначащих дел! Тихон Парабукин - другое. Тихон Парабукин знаком с господином Пастуховым и господином Цветухиным. А господа эти, без сомнения, отмечены неким вышним перстом, почему за ними начальство и охотится. Тут вот, наверно, и образуется поворот в жизни Парабукина, поднимется его блистательная звезда и сразу зальет перед ним светом новую дорогу.

Ему страшно захотелось поделиться с соседями по палате. Но они возвратились на свои койки хмурые и злые. Звонарь лег к нему спиной и скорчился, будто от боли. Парабукин окликнул его, он не отозвался.

– Послушай, дубовая голова, - сказал Парабукин.
– Что ты от меня скулы воротишь? Раскаешься. Мне как раз счастье привалило, о котором ты намедни рассказывал. Сердце у меня справа оказалось. Слышишь?

По-прежнему лежа к нему спиной, звонарь спросил:

– Это, что же, доктор по части сердца приходил?

– Вот-вот. Сердцевед. Профессор, - захохотал Парабукин.

– Погоди. Теперь тебя начнут в ванной мыть, - с желчью произнес сосед, и вся палата принялась смеяться и кашлять от смеха. Тихон обиженно отвернулся к стене. Он уже твердо верил, что, ежели бы дело было достойно насмешек, Парабукина не занавесили бы от чужих взглядов: простыня все еще болталась на двери...

В этот день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой Ивановной, и он обрадовался дочери, как никогда прежде. Она сидела на краешке железной кровати, он гладил ее тоненькую руку побелевшими от безделья узловатыми пальцами и расспрашивал о матери, о Павлике, о ночлежке.