Первые радости (Трилогия - 1)

Федин Константин Александрович

– Трудно матери с вами, - сказал он горько.
– Неправильно я жил, дочка.

– А как правильно?
– спросила Аночка.
– Мама говорит, кабы ты не пил...

– Пить я не буду, - сказал Парабукин, подумав, и с сожалением вздохнул.
– Пить мне теперь здоровье не позволит.

Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся.

– Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал?

– Это как?
– спросила Аночка.
– Это как артисты?

– Куда артистам! Так, чтобы меня все знали.

– На берегу?

– На берегу я и так известный. Нужен мне берег!

– А где

еще?
– сказала Аночка, глядя в окно.
– Таким, как артисты, ты все равно не будешь. Они богатые.

– Нашла богатых! Они по шпалам пешком ходят, а я, когда на дороге служил, на пружинных подушках ездил.

– Вот и служи опять на дороге.

– Ты маненькая, - задумчиво ответил Парабукин, - ты не понимаешь.

Они посидели молча, потом Тихон достал ложку и подвинул Аночке кастрюльку с киселем:

– Поешь.

Она замотала головой и отсела подальше. Он подцепил на ложку крутого киселя и протянул ей:

– Поешь, говорю.

Она слизнула кисель, проглотила, закрыла глаза от удовольствия и отсела еще дальше.

– Все равно не буду. Это - тебе, - сказала она, - сладкий.

Вдруг она опять придвинулась к отцу и спросила:

– А про что генерал тебя пытать приходил?

– Кто тебе наболтал?

– Хожатка сказала. Я там дожидалась, в передней, пока к тебе пустят. Она и сказала.

– Расскажи матери, какой я знаменитый: генералы ко мне ездиют! проговорил он, довольно усмехаясь.

Тогда она прошептала испуганно:

– Он тебя про Кирилла не пытал? Ты не говори ничего: Кирилл хороший.

– Защитник твой, - снисходительно кивнул Тихон.
– Не бойся, я не скажу. Зачем мне?

Они простились, как всякий раз, когда приходила Аночка в больницу, тихо и утоленно, и он остался наедине с запутанными, взбудораженными и прежде незнакомыми мыслями...

Еще не совсем поправившись, он выписался из больницы в яркий погожий день. Все ему казалось обновленным и нежным - малолюдные дома с прикрытыми от солнца ставнями окон, горячий ветерок, изредка невысоко отрывавший от дороги сухую кисейку пыли. Так чувствовал он себя очень давно, в детстве удивленно перед всякой мелочью и немного слабо, будто проголодавшись.

На перекрестке, около казенной винной лавки, он увидел двух оборванцев. Один пил из полбутылки водку, другой глядел, много ли остается в посуде.

– Смотри, обмерит, - ехидно сказал Парабукин.

На него не обратили внимания. Он прошел мимо, прикидывая в памяти, сколько времени не пил. Выходило - больше семи недель. Он оглянулся. Пил другой, запрокинув голову и выливая бойкую серебристую струю в разинутый рот. Тихон остановился: проклятая койка - пришло ему на ум. Он испытывал приторную пустоту в поясе, и подкрепиться было бы неплохо. Он нащупал в кармане серебро: как-то Ольга Ивановна, позабыв принести в больницу сахару, дала ему денег. Он зашел в казенку, и, когда вдохнул воздух, насыщенный спиртом, у него задрожали колени. Он купил шкалик, вышел на улицу, выбил пробку и, быстро опрокинув водку в горло, пошел прочь. Но, пройдя два-три дома, решил сдать назад посуду, вернулся и, вместо того чтобы получить за посуду деньги, нечаянно, словно за кого-то другого, попросил еще шкалик. Спрятав бутылочку в карман, он двинулся новой, живой и упругой походкой, рассуждая, как будет в своем углу,

за чайничком, разговаривать с женой насчет устройства жизни, которая теперь должна свернуть совсем на иной разъезд. Уже недалеко от ночлежки он сообразил, что если явится с водкой, то Ольга Ивановна, пожалуй, отнимет шкалик. Он завернул под ворота каменного строения и выпил водку не спеша, отдаваясь подирающей все тело знобкой истоме. Домики на улице начали приятно перемещаться перед ним, будто заигрывая, и он одобрительно буркнул под нос:

– Жив Парабукин!

Ольгу Ивановну он застал с Павликом на коленях. Она только коротко повела на мужа тревожными глазами и тут же закрыла их.

– Не рада, что вернулся?
– сказал он ущемленно.
– Не смотри, что я слабый, нахлебником не буду. Найду новую работу. Будем жить.

– Лучше бы ты в больнице остался. Опять за свое: ноги не держат, всхлипнула Ольга Ивановна, уткнувшись лицом в ребенка.

– Эх! Вот она, жития!
– припомнил Тихон своего палатного друга.
– Не веришь в меня, нет? А я все переиначу, посмотришь!

Посуду в кармане он слышал на ощупь, деньги тоже были. Он повернулся и пошел. Ольга Ивановна хотела стать на его пути, крикнула надорванно: Тиша!
– но он бросился бегом между нар, и позади него беспокойно колыхнулась занавеска.

Он отправился на берег и запил. В своем старом логове - под сваями пакгауза, на рогожах и мешках, он нашел понимание и чувство, которых ему не хватало: соартельники жалели батю, одни - говоря, что все равно он не жилец на белом свете, другие - обнадеживая, что всякая болезнь должна сплоховать перед винным паром.

Опухший, полуголый, он бродил по берегу, появляясь на пристанях, на взвозах, и как-то раз забрел в ночлежку, принеся в ладони гостинцы Аночке две маковки в палец величиной. Он был мирно настроен, но нес околесицу, больше всего - об артистах, с которыми будто бы был заодно и в то же время - держал их в руках. То вдруг он принимался доказывать первому встречному, что благородство не позволяет ему умереть попусту, то грозил, что потребует за свою шкуру дорогую цену, и, наконец, опять убежал из дому, скитался и пропадал бог знает где, пока неугомонный огненный дух тоски не привел его к Пастухову.

Случилось это в сумерки. Цветухин сидел у своего друга, ведя неторопливую, внутренне сторожкую беседу, какая возникает в ожидании вечера между людьми близких переживаний. Он успел тоже побывать на допросе в охранном отделении, будущее представлялось ему разбитым и немилым. Непричастность к делу, которое заглатывало его, точно он попал в струю воды, всасываемую чудовищной тупой рыбой, побуждала все время искать в уме виновников происшедшего, и бесплодность поисков злила, надоедала. Состояние было схоже с тем, что испытывал Пастухов, и это тоже раздражало.

Александр Владимирович, услышав стук, пошел открывать дверь и отшатнулся: Парабукин был страшен, - отекшая кожа лица его коричневато тускнела, борода и усы казались наростами жухлой коры, потерявшая цвет рубаха была располосована в ленты от ворота до полы, и сквозь дыры проглядывала светлая волосатая грудь. Он был бос, и топтанье его, когда он тронулся в комнаты, пошатываясь, было неслышным, точно его держал воздух.

– Кто вы такой? Извольте уходить, - сказал Пастухов, в испуге отступая.