Первые радости (Трилогия - 1)

Федин Константин Александрович

– Не верю, - отвернулся Пастухов.

– Я не вправе сказать с точностью о положении дела, но вопрос решается днями.

– Не верю, не верю!
– в отчаянии отмахивался Пастухов.

Тогда уже кандидат сам взял совершенно доверительно Пастухова под руку и, отводя его от подъезда, у которого они стояли, проговорил пониженным голосом:

– Между нами. Строго между нами. Судебное следствие задерживается единственно за нерозыском одного обвиняемого. Вы знаете - кого?

– Откуда я могу знать? Что я имею за отношение к какому-то там розыску?

–

Не разыскан, может быть, главнейший персонаж дела - Рагозин, - тихо произнес Ознобишин, скосив на Пастухова пристальный глазок и замедляя шаг.
– Заочно приговор по столь важному делу вынесен быть не может, и потому дознание протекало длительнее обычного. Однако...

– Ах ты господи! На кой мне, простите, черт все это?
– плаксиво и протестующе перебил Пастухов.
– Я хочу одного - чтобы вы с меня сняли подписку!

– Скоро!
– прошептал кандидат с каким-то братским участием.

Пастухов остановился, проникновенно посмотрел на Ознобишина и, горячо охватив его женскую руку, потряс ее так сильно, что кандидат скривил губы.

Передав ему прошение и еще раз взяв обещание сегодня же получить ответ прокурора, Пастухов пошел бродить, наслаждаясь еще больше возросшим удовольствием от бодрого ветра, оживленных прохожих, звона трамваев, резвого цоканья рысаков.

Он обедал в ресторане, варил дома кофе, укладывал чемодан, встряхивая костюмы, прикидывая в уме, как оденется в Астапове, если понадобится траур, и какую сорочку наденет, когда, в Москве, пойдет в театр говорить о пьесе. В сумерки он отправился в редакцию, но, узнав, что ответ прокурора ожидается только часам к одиннадцати, весь вечер не мог найти себе места, болтаясь по городу.

Он забрел в синематограф. Тапер импровизировал на пианино драматические переживания, и экран колыхался под взрывами его неудержных аккордов. Пышная, крупная Женни Портен - блондинка с выпуклыми молящими глазами Брунгильды - тяжело страдала на полотне. Свет дрожал, и его луч часто пересекала большая мечущаяся осенняя муха. "Санта Лючиа, санта Лючиа", - разрывалось пианино, и Женни Портен рыдала.

На улице было тихо, казалось, ночь затаилась в ожидании нового ветра, который собирался на смену дневному, где-то вдалеке за Волгой. Огни в домах были редки. Переставали хлопать калитки, и целые кварталы Пастухов миновал, не встречая ни души.

Он переступил порог редакции за полночь, едва владея собой от нетерпения. Редактор поднял над столом голову и, не дожидаясь вопроса, сказал:

– Дорогой мой, - не получилось. Прокурор отказал.

Пастухов медленно опустился в кресло.

– Но это - увы!
– сейчас уже не имеет значения. Мы получили известие, что Лев Николаевич...
– Редактор привстал с опущенной головой и договорил: - ... скончался.

Пастухов почувствовал, что тоже должен встать, но не мог и только наклонился туловищем вперед.

– А вы не знали?
– спросил редактор.
– Слух уже пошел по городу, публика обрывает наш телефон. Мы ждем только подтверждения телеграфного агентства.

Пастухов

молчал. Все кругом было лишним и каким-то обманным аккуратные гранки на столе, толстый красный карандаш, большой козырек лампы и - в тени - мертво поблескивающая лысина в скобке седых растрепанных волос.

– Все кончается на этом свете, - измученно шамкнул редактор.

Пастухов протянул на прощанье руку.

Его удивила тишина, царившая во всех углах. Но, проходя узенькими сенями, он услышал внезапный пронзительный звонок телефона и, точно освобожденный, ринулся вниз по лестнице.

30

Вбежав в гостиницу, Пастухов принялся стучать в номер. Никто не отзывался. Но он стучал и стучал. Ему необходимо было говорить, и говорить он мог только с одним человеком, только этот человек услышал бы его смятение и отозвался бы как друг.

Пастухов повернулся спиной к двери и начал бить в нее каблуком. Он слышал, как выскочил и звонко подпрыгнул на полу ключ. Потом неожиданно дверь распахнулась, и он увидел Цветухина в белье, с обнаженной грудью, босиком. Мгновение они молчали. Медленно и мягко Цветухин взял его за руку и втянул в комнату.

– Давно бы так, - проговорил он счастливым голосом.
– Ведь глупо было, ей-богу.

– Конечно, глупо, - ответил Пастухов с мгновенным облегчением и так просто, будто вообще ничего не произошло между ними.

Они трижды поцеловались и, обнявшись, похлопали друг друга по спинам.

– Послушай, а? Толстой-то, а?
– сказал Цветухин.

– Ты уже знаешь?

– Знаю.

Они не разнимали объятий, стоя посредине тесной комнаты, с раскиданной на стульях одеждой, с двумя разворошенными кроватями, и Пастухов ощущал ладонями сквозь тонкую рубашку горячую, податливую, глубоко раздвоенную хребтом спину Цветухина и опять похлопал ее с любовью.

В ту же минуту они услышали громкий свистящий шепот:

– Царица небесная! Матерь божия! До чего хорошо!

– Мефодий. Болван, - улыбнулся Цветухин, глядя через плечо Пастухова на приотворенную дверь.

Мефодий с грохотом ворвался в комнату.

– Милые мои, родимые!
– вскрикнул он, взмахивая руками и бегая вприскочку вокруг друзей.
– До чего хорошо! Умники, золотые мои! Сердце захолонуло от радости! Наконец-то, наконец! Ныне отпущаеши! Отпраздновать, отпраздновать! Егор, а? Александр Владимирович! Отпраздновать победу разума человеческого над очерствением сердца. Омыть в вине смертный грех вражды и озлобления!

– Да ты, я вижу, омыл, - сказал Пастухов.

– В предвкушении, в предчувствии радости!
– бормотал Мефодий, хватая приятелей, дергая, толкая их, отскакивая, чтобы лучше видеть со стороны, и снова кидаясь к ним.

– Ну, ладно, черт с тобой, заказывай, - с удовольствием разрешил Цветухин.

Мефодий изо всей силы начал давить кнопку звонка, в то же время высунув голову за дверь и крича в коридор:

– Дениска! Дениска!

– Ты что? Хочешь поднять всю гостиницу?
– приструнил Цветухин. Ступай в буфет сам, налаживай.