Первые радости (Трилогия - 1)

Федин Константин Александрович

Спустя четверть часа Мефодий - самозабвенный, священнодействующий, притихший - с неуклюжей помощью Дениски звенел посудой, накрывая на стол. В безмолвии все дожидались, пока бутылки займут центральное место и, окружая их, как цветник окружает постамент памятника, рассядутся клумбами тарелки разноцветной снеди.

– Со страхом божиим и верою приступите, - прошептал Мефодий.

Комната была прибрана, Цветухин одет, все приобрело достойный вид, и с уважением друг к другу, даже почтительно - товарищи разместились за столом.

– Что же, - сказал печально Пастухов, - поминки?

– Да, в самом деле, - будто спохватился Мефодий, -

как же это? Как же теперь, а?

– Вот так, - ответил Пастухов и налил водки.

Закусив неторопливо, с глазами, исследовавшими тарелки, они, друг за другом, вздохнули, и Цветухин повторил полувопрос:

– За упокой души, выходит, а?

Еще выпили и поели заливного судака с лимоном.

– Покойник не одобрял, - сказал Мефодий, щелкнув жестким ногтем по графину и с сожалением качая головой.
– Это в его полезной деятельности единственная проруха. Можно извинить. Зато какую обедню закатил попам!

– Да, вам влетело, - заметил Пастухов.

– С какой стати - нам?
– обиделся Мефодий.
– На ногах наших даже праха поповства не осталось. Мы суть протестанты. Разрывом с семинарией мы споспешествовали великому делу великого Протестанта!

– Вы есть споспешествователи, - с издевочкой проскандировал Пастухов и пододвинул пустую рюмку.
– На-ка, ритор, налей.

Они весело чокнулись, и уже с загоревшимся взглядом, но опустив голову, Пастухов произнес очень тихо:

– Я вижу, куда клонит (он кивнул на бутылки). Поэтому, покуда мы не пьяны, хочу сказать о том, который больше не вернется (он сделал паузу). Я все время думаю: почему - побег? Почему ночью, с фонарем, с факелом, сквозь тьму? От супруги своей Ясодары? Какие пустяки! Не от времени ли, в котором всё - против него? Не время ли исторгло, отжало его прочь, как что-то чужеродное себе, противное своему существу? Он ведь ушел от нас не один. Он увел с собой наше прошлое. Только ли девятнадцатый век? Больше, чем девятнадцатый век. Больше, чем, скажем, гуманизм. Он прихватил с собой в могилу не одних, скажем, энциклопедистов. Может быть, все лучшее, что было в христианской эре, выразилось напоследок в нем одном и с ним отлетело навсегда. Такого больше не повторится. Вечная память - и только...

Пастухов всклокочил волосы и снова помолчал.

– Кто теперь придет вместо него? Загадка. Но его оружие больше не пригодится. Спор его будет продолжен совсем иными сраженьями. И мы, наверно, друзья мои, к концу нашей жизни убедимся, что так же, как им законченная эра длилась века, так и следующая за ним иная эра - на века.

Пастухов быстро взглянул на Цветухина.

– Глубоко копнул?
– спросил он с иронией.

– Милый! Глубже, ради всего святого - глубже! До чего я это обожаю! умоляюще попросил Мефодий.

– Перестань, - остановил его Цветухин и положил руку на плечо Пастухову.
– Прекрасно, Александр. Продолжай.

– Нет, всё, - с усталостью отозвался Пастухов.
– Я не пророк, вещать не хочу. Скажу только одно. Он оставил нам правило, понятное, как слово. Вот земля. Вот человек на земле. И вот задача: устроить на земле жизнь, благодатную для человека.

– И если мы себя уважаем, - сказал Цветухин, продолжая речь друга, мы ни о чем не имеем права думать, кроме этого правила. Если мы станем учиться у жизни - будет толк. Как он учился. Как он творил ради жизни, а не ради завитушек. Если нет, то мы так и останемся завитушками... Вместе с нашим искусством!

–

Вон ты куда! На своего конька.
– помигал Пастухов.
– Но верно, верно. После него - нельзя шутить ни в жизни, ни в искусстве. Стыдно.

– Стыдно, ай как стыдно!
– со слезой воскликнул Мефодий.
– Поехали! Золотые мои, поехали дальше! Нельзя топтаться на месте!..

Они ладно выпили, и головы, будто дождавшись с этой рюмкой всеразрубающего удара, освободили их от пут и связей, и они побрели наугад по какому-то увлекательному городу без плана, где улицы переплетались, как нитки распущенного котенком клубка. Здесь все столкнулось и перемешалось слезы, хула и радость, Французская революция и подписка о невыезде, Столыпин, высказавшийся за снятие с Толстого отлучения, святейший синод, решивший этого не допускать, безошибочность крестьянского глаза, когда он смотрит за всходами, права гражданина и человека, хрустальная пробка Мефодия, стихи Александра Блока, Кирилл в тюрьме, рассветное небо за окном, селедочный хвост в стакане, поцелуи, ругань, пустые бутылки, непротивление злу, - пока все вместе не превратилось в кашу-размазню и не потянуло ко сну.

Хозяин уложил Пастухова у себя на постели, сам устроившись с новообретенным своим жильцом - Мефодием, и они не слышали, как ожил, расшумелся и опять стал утихать холодный, неласковый день.

Очнувшись, они почувствовали необходимость поправить здоровье и отрядили больше всех страдавшего Мефодия за вином. Но, едва успев выйти, он прибежал назад, хрипя потерянным за ночь голосом:

– Жив! Жив! Жив!

Он махал над кроватями длинным листом бумаги.

– Вставайте! Поднимайтесь! Он раздумал! Он задержался!

Косматые, в расстегнутых рубашках, они сгрудились над листом, почти разрывая его на части. Экстренное приложение к газете начиналось жирными буквами: "Спешим опровергнуть известие о кончине Льва Николаевича Толстого, распространившееся в прошлую ночь, - Лев Николаевич жив".

Они не глядели друг на друга. Мефодий присмирел. Не двигаясь, они с усилием прочитывали нанизанные столбиками телеграммы - сумятицу разноречивых слов, которые утверждали то, во что никто не верил, и отрицали - в чем все были убеждены. Пастухов приколол листок к стене. Цветухин отворил форточку. Принялись одеваться и убирать комнату.

– Я все-таки думаю - ненадолго. Задержался ненадолго, - сказал Пастухов.

– Разве угадаешь?
– несмело возразил Мефодий.
– Старичок большой крепости. Испытанный временем старичок. Может пересилить.

– Не болтай, - мрачно сказал Цветухин, - делай свое дело.

– Я же понимаю: такой благодарный повод!
– обрадовался Мефодий, мгновенно исчезая за дверь.
– Сию минуту!

Он и правда прилетел назад так скоро, точно обернулся вокруг себя на одной ножке. Опять сели за стол. Легко, как скатываются в овраг дети, они обрушились в шумную неразбериху, из которой только что с трудом их вытащил пьяный сон.

Двое суток подряд они казались себе то бесконечно счастливыми, то несчастными. Даже если бы они захотели, им не удалось бы припомнить, в каком порядке следовали пивная, театр, глинтвейн и ночевка на квартире Пастухова, стерляжья уха в трактире, пробуждение в номере Цветухина, оладьи на постном масле в обжорном ряду Верхнего базара. Мир стал качелями, либо взлетавшими в поднебесье, либо баюкавшими, как колыбель. Вдруг откуда-то врывался осмысленный беспокойством и болью уличный разговор: