Первые радости (Трилогия - 1)
Шрифт:
– Конечно, браунингу, - говорил Витенькин друг, - потому что теперь у боевой дружины только браунинги. Я знаю.
– А почему ты знаешь, когда был сделан выстрел?
– Потому что пуля не успела проржаветь. И потому, что она на самой поверхности. Старые пули сидят в глубине, а новые на поверхности. Ты что думаешь? Весь ствол насквозь забит свинцом. Видишь, дерево-то высохло.
Он потянул книзу большой корявый сук, который с хрустом отломился.
– Как хворост. Ты что думаешь? Может, в это дерево стреляла еще сама Перовская. Она сюда приезжала на сходку.
– А кто это?
– спросил Витюша.
– Много будешь знать, скоро состаришься. Вон наши мальчишки, которых летом посадили в тюрьму,
Лиза слушала с увлечением и так внимательно рассматривала осокорь, будто хотела навсегда унести в памяти каждую щепочку его измочаленного ствола, каждую ямку опаленных следов стрельбы.
Витюша, подойдя к ней, вдруг сильно ущипнул ее два раза в ногу. Она вскрикнула.
– Ты что?
– недоуменно спросил он.
– Тебя кто-нибудь укусил?
Она ничего не могла ответить, - его лицо выражало совершенно невинное беспокойство. Но тут же с капризной скукой он сказал:
– Ну, нагулялись, довольно. Надо ехать домой.
Его пробовали отговорить, но он заупрямился: у него разболелась голова, наверное - от солнца, и он уверял, что теперь, конечно, расхворается.
На обратном пути он не хотел ни править, ни держать пару-сев, а уселся на носу, заняв место Лизы, и отпустил только одно слово рулевому, когда у того на повороте сорвалась рука и яхта едва не хлебнула воды:
– Шляпа!
В яхт-клубе, оставшись вдвоем с мужем, Лиза спросила, что с ним происходит, но он сделал вид, будто его окружает только свежий воздух. Она шла за ним с ощущением наказанной. Он нанял лихача и привез ее домой, не проронив ни звука.
Он заперся у себя в комнате и не подавал голоса до вечера, пока не пришла Дарья Антоновна, которой он пожаловался через дверь на нездоровье. Лиза должна была выслушать упреки тетушки: как можно действительно не позаботиться о молодом супруге? Может быть, ему нужен компресс на лобик или грелочку к ногам, а может быть, надо послать за доктором? Стоя перед дверью, расписанной под дуб, и наклонив голову набок, чтобы лучше разбирать ответы больного, Дарья Антоновна вела переговоры:
– А градусник ты не поставил?
Нет, оказывается, градусника Витенька не ставил.
– Но мыслимое ли дело без градусника?
Оказывается - мыслимое.
– Ну, а испарина у тебя есть?
Испарины никакой не было.
– А может, тебя знобит?
Нет, ни капельки даже не познобило.
– Ну, а если только голова, так ведь надо принять что-нибудь внутрь.
А вот принять Витенька ничего не хотел. Он хотел совершенно отдаться страданию, если уж его до этого довели.
– Ах, довели?
– ужаснулась Дарья Антоновна, направляя осуждающий взор на Лизу.
– Но ведь вот и Лиза стоит здесь у двери и тоже страдает. Так, может, вы тогда лучше вместе будете мучиться, - все-таки облегчительнее, а?
Но на такое лукавство Витенька вовсе не откликнулся.
Уже поздно ночью, когда Лиза засыпала, он появился у постели - в халате и мягких туфлях. Даже усики его раскрутились и повисли, лицо же решительно осунулось и затекло, как будто от излишнего сна. "Не проспал ли он на самом деле весь вечер?" - подумала Лиза. Но нет, Витенька одновременно крайне отличался от человека спросонья: он дышал, как скороход после огромного пробега.
– Если ты считаешь меня идиотом, то напрасно!
– распаленно выдохнул он.
– Но ответь же мне, почему ты вдруг переменился?
– с искренней тоской воскликнула Лиза.
– Что за мысль тебя мучает?
– Желаешь знать мою мысль? Я скажу. Я все равно сказал бы. Я не люблю скрытничать, я прямой. Но ты тоже не скрытничай, для меня это - острый нож, слышишь?
Он наклонился над постелью.
– О ком ты думала на острове, когда стояла у дерева?
– Я... о ком?
– переспросила Лиза, приподнявшись на локтях и слабо отодвигаясь.
– Ни о ком.
– Нет, врешь!
– сказал он, следуя за ее движением, так что она все ближе слышала его дыхание.
– Я никогда не говорю неправду.
– А вот говоришь! Не хочешь признаться, что думала о своем Извекове? Я ведь знаю, что у тебя было с Извековым! Молчишь? Мне ведь все рассказали, все как есть!
Он продолжал нависать над ней, и Лиза не узнавала его: не то он превращался в младенца, не то дряхлел на виду, и постаревший рот его дрожал от обиды. Потом он распрямился, словно с торжеством убедившись, что произвел необходимое впечатление, и голосом судьи, читающего приговор, объявил:
– Если ты думаешь, что мы поедем в свадебное путешествие, то ошибаешься. Путешествие не состоится.
– Я тебя не принуждаю.
– Ты не имеешь права меня принуждать!
– Хорошо: я тебя не прошу.
– Ага! Ты обиделась! Значит, я тебя разгадал! Если бы я ошибся насчет Извекова, ты не обиделась бы. Имей в виду: я читаю твою душу насквозь!
Он неожиданно всхлипнул и, сгорбившись, пошел из спальни, волоча пришитый к халату длинный пояс с красными помпонами.
Лизу поразило эффектное, почти актерское выполнение семейной сцены, но ей стало жалко Витеньку, и сначала она готова была как-нибудь скорее загладить ссору. Он представился ей очень молодым, гораздо моложе, чем ощущала она себя. Ему недоставало сильного влияния, как распущенному ребенку, и Лиза серьезно обдумывала - с чего начать, чтобы постепенно исправить его характер? Ее чувство к нему было, конечно, несвободно. Поэтому она испытывала подобие вины перед ним и почти догадывалась, что он должен пережить разочарование. Может быть, оттого она его и жалела. Он ждал от нее страсти, и она тоже мечтала отдать свою нежность, но еще боялась окончательно сознаться, что могла бы отдать ее полностью только кому-то другому. Ей стало ясно, что если бы она захотела чистосердечно объясниться с мужем, то надо было бы говорить о самом главном, а самое главное было то, что она вынуждена была скрывать. И она подавила желание скорее загладить ссору. Ведь кто-то из двух должен был бы просить извинения. Если бы стала просить она, значит, она признала бы, что он прав. Но стоило ей это признать, как неизбежно возник бы разговор о самом главном, о том, что она скрывала. Она решила ждать, когда извинится он, потому что в таком случае правота осталась бы за ней, а это и было так: ведь если не считать самого главного, то виноват был именно он, - с его грубостью, хитростью, ребяческим озорством. Как всегда в молодых браках, она еще была убеждена, что жить совместно нельзя в ссоре, и не подозревала, что раздор, обиды, оскорбления редко препятствуют людям трястись в семейном фургоне до могилы. Она сделала первый шаг к перевоспитанию мужа: начала ожидать его раскаяния.
Однако Виктор Семенович не спешил с ремонтом покачнувшегося благополучия. Его натура на редкость легко восполняла потери приобретениями. В первые же недели женитьбы, на глазах Лизы, он мигом сменил одно увлечение другим. То его поглощала нумизматика: он ходил по церквам и наменивал в свечных ящиках пятаков, алтынов, грошей и полушек. Он вел знакомства с ктиторами и приваживал нищих, которые несли ему, не без выгоды для себя, старые медяки. У него стояли целые мешки позеленевших денег, и он копался в них, чтобы отыскать по каталогу какой-нибудь семик времен Очакова и покоренья Крыма. То он забросил монеты, наткнувшись в своем столе на старый альбом почтовых марок и тотчас воскресив забытую любовь к филателии. Вместо нищих к нему потянулись школьники, и день за днем шла погоня за марками земской почты и мена Трансваля на Колумбию или Сиама на Канаду.