Первый перевал. Стихи, Парпара Анатолий Анатольевич

Первый перевал. Стихи

Парпара Анатолий Анатольевич

поэзия

1973 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Слово о поэте

На 2-м Московском совещании молодых писателей обсуждалась рукопись стихов московского поэта Анатолия Парпары «Первый перевал».

Творчество этого поэта привлекло наше внимание своей тематической определенностью, немногословием, человеческой сутью.

Анатолий Парпара принадлежит к тому кругу поэтов, кто не спешит с публикацией своих произведений и тем паче с выпуском в свет своих поэтических книг. Он работает медленно, в то же время целеустремленно. У него все ярче, все конкретней вырисовывается своя облюбованная область поэтического: это судьба, становление, формирование характера молодого современника, парня, выросшего в городе, в рабочей среде и черпающего свои темы здесь, среди людей индустриального труда. Он пишет о службе морской и о работе в забое, о любви к Родине и о любви к женщине. Он ищет впечатляющих строк о дружбе и творчестве. Требовательность к себе, формирование высокого поэтического вкуса, поиск новых тем и средств их выразительного воплощения, пристальное внимание к ярким приметам нашей социалистической сегодняшности и подлинная беспощадность ко всякого рода легким успехам — вот та основа, где Анатолий Парпара достигает своих удач и где ждут его грядущие творческие удачи. Он находится на правильном пути. А эту правильность ему предстоит подтверждать каждой воистину выстраданной строкой.

Сергей Смирнов

Первый

перевал

Рассвет разбрызгивает краски, трамвай разбрасывает звень. И метростроевская каска на мне надета набекрень. Я улыбаюсь. Все на свете значенья для меня полно: и эта звень, и этот ветер, и то раскрытое окно. И три часа на сон — не тяжко! А не удастся — и без сна! И сквозь гражданскую рубашку тельняшка флотская видна. И труд заочника — мне в радость. И труд шахтера — по плечу. И если «надо» — значит «надо», и можно пренебречь «хочу». Но я не запираюсь дома, когда в стекло мое в ночи морзянку — это мне знакомо! — девичий пальчик отстучит. Веселый парень! Все дается так удивительно легко. И дни журчат, как будто льется березовое молоко.

Проходчики

Доверчивый и открытый, опять возвращается взгляд туда, где, как глыбы гранита, проходчики молча стоят. Казалось бы, что здесь такого! На улицах синей Москвы в преддверии часа ночного их часто встречали и вы. Я знаю, что в век этот громкий стремящимся всюду поспеть нет повода для остановки и времени, чтоб посмотреть. И все же прошу, посмотрите: под сенью ночных колоннад, как вырубленные из гранита проходчики молча стоят. Их видом я мог восхититься, но аханье сердцу претит. Мне нравится то, что их лица пытливая мысль бороздит. О чем эта мысль: о заданье? О метрах ночного пути? А, может, она в мирозданье быстрее ракеты летит. Не знаю… Но их наблюдая, и, как бы причастный к судьбе, тревожиться я начинаю о времени и о себе. Все в жизни обыденней, проще. Прошел перекур. И они ушли под вокзальную площадь, и вслед замигали огни. И станет в работе им легче, и четче проходка пойдет, и тюбинг ребристые плечи подставит под тяжесть пород… Но силою воображенья опять возвращается взгляд в то редкостное мгновенье, когда они молча стоят.

Баллада о гуде

Я помню восторг тот мальчиший и радость смоленской земли, когда из-за сломанных вишен «Т-34» вошли. Задолго до их появленья, врагов повергая в дрожь, гуденье, гуденье, гуденье над лесом, над полем неслось. Но если изменников подлых карающий гуд убивал, то он же расстрелянных в поле в бессмертие поднимал. И в памяти — книге закрытой — мне с красной строки этот гуд… Я слышу — идут с кимберлитом, «БелАЗы» неспешно идут. И в мерном гигантов гуденье суровая та красота, и то же во мне восхищенье, и радость высокая та. С карьера — до цеха — по кругу машины упруго идут. И нет мелодичней для слуха, чем этот рабочий их гуд. Так пусть чередою «БелАЗы» плывут в бесконечности дней, и будут в России алмазы для счастья Отчизны моей. И вот почему — в завершенье! и утром, и днем, и в ночи гуденье, гуденье, гуденье мне музыкой нежной звучит.

Мое поколение

Мы живем, не боги, не атланты, под крылом отцовским не согреты, в двадцать лет — матросы и солдаты, в двадцать пять — вечерники-студенты. Нас растили няньки: бабья жалость да за будущее вдовий страх. Отсветы июньского пожара полыхают до сих пор в глазах. Выросшие в годы голодовок на макухе и на лебеде, не стремимся жить на всем готовом, не привыкли кланяться беде. В нас жива, до времени глубоко, памятью и деда и отца, революционная жестокость к разного калибра подлецам. Не забыты! Бытом не забиты! Это мы, сыны своей земли, на околоземные орбиты умные выводим корабли. Ничего о прошлом не забыли. Но

делами в будущем живем. Никогда в труде не подводили, никогда в бою не подведем. Будьте же спокойны, комиссары! Ваше сердце — в молодой груди. Родину свою в знаменах алых сыновьям своим передадим.

Мастер

Всю ночь вовсю трудились «МАЗы», в опоры бил бетонный вал, и мастер — черт зеленоглазый — перекурить нам не давал. Вибратор громыхал сурово, немела цепкая рука, но он десятибалльным словом нас за медлительность ругал. И, понимая неприличность, но зная о его судьбе, двадцатилетнюю привычку ему прощали, как себе. В шестом часу затихли страсти: лотком застыл бетонный вал, и черт зеленоглазый — мастер — нас трижды всех расцеловал.

Баллада о шофере

Александру Зернову, шоферу

3-го таксопарка г. Москвы

Мне повезло: шофер был разговорчив. Лицо, как говорится, без примет. Ему не раз заглядывала в очи, но отступала фронтовая смерть. Женат. Есть сын. Зовется Николаем. «В отца призваньем — тоже за рулем. Мы из Москвы. Крестьянам помогаем, ведь как-никак в одной стране живем!» И это так прекрасно прозвучало: «В одной стране», читай «в одной семье», что я подумал: вот оно начало любви неугасающей к земле! Ведь о таких: «Покой им только снится!» Но им не спится до тех пор, пока веселым озерком шумит пшеница в брезентом крытых их грузовиках. Мне повезло: шофер был разговорчив, хотя давно не видел тихих снов. — Фамилию скажи! — Сверкнули очи: — Фамилия сезонная — Зернов!

Стихи о дружбе

Мне нравится дружба мужская. И как ее ни назови — суровая или скупая, — ни в чем не уступит любви. Я счастлив, что встретил такую. Под солнцем, под вечной луной пускай веселюсь иль тоскую, она — моя дружба — со мной. Пройдя через годы исканий, окрепнув на тропах крутых, в забвенье глухое не канет, Меня не предаст ни на миг. И солнечней жить мне на свете, и все одолимы пути от чувства, что дружбу я встретил, которую трудно найти.

Солдаты

А. Балину

На Запад уходил стрелковый полк. А рядом с ним, таким суровым, бежал мальчишка белобровый: немногим выше кирзовых сапог. Он спрашивал солдат: «Ты — папа мой!», ручонками хватал за голенище, но с каждым рядом безнадежней, тише звучало горькое: «Ты — папа мой!» О, этот голос хриплый и родной, от частого повтора монотонный! А под шинелью бились учащенней сердца, ожесточенные войной. У каждого такой же сын иль брат… С какой печалью их глаза глядели, какою нежностью ладони их гудели, но пальцы их впивались в автомат… Я детство мог забыть, как сон, как небыль, но через годы на меня глядят глаза солдат, печальные, как небо, и небо, как глаза солдат.

Сосна

Четверть века таится осколок в корневище могучей сосны, четверть века во сне невеселом бьется зеркало тишины. Если слышишь, как стонет подолгу вечерами в лесу сосна, это значит: сырую погоду нам предсказывает она.

Поклонная гора

Ах, как хотелось насладиться завоевателю столиц тем, что российская столица придет с ключом и рухнет ниц! Столица золотом сияла, по-лебединому бела, колоколами клокотала, а на поклон к нему не шла. Минуты были роковые, пожаром багровел закат, и испугался вдруг впервые неустрашимый Бонапарт. Да! Мы встречаем тех с поклоном, кто в гости — с чистою душой, но рухнут ниц наполеоны перед Поклонною горой. Я говорю вполне резонно! Ведь согласись, Россия-мать, что зря зовут ее Поклонной, а нужно Непреклонной звать!

1 2 3 4 5

Комментарии: