Первый роман
Шрифт:
Юлія Сергевна прислушалась. Съ коннаго двора слышался топотъ лошади, — значитъ, Александръ Николаевичъ вернулся. У нея почему-то сильно, сильно забилось сердце.
Луна уже всплыла высоко и ровно, безъ тней, освщала большой дворъ, флигель управляющаго и густой цвтникъ, разбитый по средин двора. Александръ Николаевичъ сдалъ уже лошадь и бжалъ къ жен. Она хотла сказать что-то, но онъ зажалъ ей ротъ поцлуемъ и заговорилъ быстро и нервно:
— Виноватъ, виноватъ… Знаю, что виноватъ. Но представь, мн нужно было обскакать чуть не двадцать верстъ, чтобы придти къ этому убжденію. И все отъ того-же: отъ любви! Вы, женщины, этого не понимаете, и обижаетесь. А ты радоваться бы должна.
И онъ
— Такъ ты очень его любила? — неожиданно спросилъ онъ, когда они сли на балкон, залитомъ луннымъ свтомъ.
— Кого?
— Да я не знаю… Вотъ того, про котораго ты такъ серьезно мн объявила сегодня, что любила…
Она молчала, а онъ опять безпокойно смотрлъ на нее.
— Что же ты молчишь?
— Я не знаю, что отвтить… Я даже не знаю, была ли это любовь? Такъ что-то такое свтлое и милое…
— Кто же онъ?
— Не знаю…
— А какъ фамилія?
— Тоже не знаю.
— Ну это одна изъ твоихъ фантазій…
— Можетъ быть.
— А ты все-таки разскажешь мн? — спросилъ онъ ласково и шутливо.
— Попытаюсь… Только ты не вышучивай и не вставляй своихъ объясненій.
— Попытаюсь, — сказалъ онъ въ ея тонъ.
— Ты вдь знаешь, что мы жили въ N. Я училась въ гимназіи и сестры тоже… Чему ты смешься?
— Продолжай, продолжай… Только, пожалуйста, безъ вступленій и заключеній, какъ въ ученическихъ сочиненіяхъ.
— Да я хочу все по порядку… — Ну слушай же…
И она, точно готовясь на что-то важное, сла глубоко въ кресло, подняла голову кверху и заговорила…
— На лто мы никогда не узжали изъ города. Отецъ служилъ, мама не хотла оставить его безъ семьи, и мы вс сидли около нихъ… Нашъ домъ выходилъ на бульваръ и у насъ былъ громадный балконъ, густо заставленный цвтами… Мама не любила, чтобъ насъ видли вс, кто проходилъ по бульвару, поэтому и заставила густо, густо… Вотъ, тутъ, за этими цвтами я и сидла цлыми часами съ книгой… Вс думали, что я читаю, а я не много читала, все больше слушала или думала о своемъ… У насъ постоянно бывали гости, молодые люди: инженеры, лсничіе, офицеры… Они ухаживали за старшими сестрами, а мн было скучно съ ними. Говорили они все одно и тоже и объ одномъ и томъ же, или, врне, объ однхъ и тхъ-же… Знаешь, въ провинціи: каждая семья заключена въ извстный кругъ, въ которомъ она обречена вертться… И вс интересы не выходятъ за предлы этого круга и тхъ, кто заключенъ въ немъ… Я сидла на балкон и сквозь растенія видла другую жизнь: передо мной ходили какіе-то люди, волновались какими-то волненіями, и я все время прислушивалась, чмъ они живутъ, что привлекаетъ ихъ къ жизни.
— Воображаю, чего наслушалась! — замтилъ Александръ Николаевичъ.
— Не перебивай, пожалуйста… Мн именно сейчасъ такъ отрадно вспомнить тотъ нашъ балконъ съ запахомъ резеды и душистаго горошка, наши теплые, темные, совершенно черные вечера… Сзади меня — освщенныя окна нашей квартиры, гд идетъ своя жизнь, такъ знакомая мн; а впереди тьма и въ ней движутся какія-то тни, и я слышу, чмъ волнуются он. Противъ нашего дома на бульвар была скамейка и вотъ съ нея-то и доносились до меня разговоры… Разъ — это было въ пол, вечеръ былъ особенно теплый и темный, я вышла на балконъ изъ душной столовой, гд около самовара шумно болтали и смялись сестры и гости. Со скамейки до меня донесся молодой мужской голосъ:
«Вы вс, говорилъ онъ, ушли въ „людское“, въ свое или чужое — это все равно. Оттого у васъ и нтъ настоящаго подъема духа… Вы точно не желаете сознать, что высшее благо и назначеніе человка — это разумніе — насколько оно ему доступно — всего, а не сведеніе этого всего къ своему муравейнику»…
Меня
«Поймите, какъ неважно все, что связано со своимъ „я“ и „я“ себ подобныхъ», — говорилъ онъ.
А чей-то женскій голосъ прервалъ его:
«Это проповдь индиферентизма и бездушія»…
«Вовсе нтъ! Имйте благородные инстинкты и длайте только крупныя, только доблестныя дла. Или — по меньшей мр — стремитесь къ нимъ, но не давайте миражу человческихъ длъ такъ всецло владть собою»…
Юлія Сергевна замолчала и задумалась. Мужъ тихо сказалъ:
— Дальше?
— Я слушала, затаивъ дыханіе, и боялась проронить хоть одно слово. И помню, до сихъ поръ все, что онъ говорилъ… И помню, какъ мн казалось, что онъ говорилъ со мной, и какъ было непріятно, когда кто-то третій, сидвшій на скамейк, сказалъ:
«Не пора ли домой, Елена? Нашъ Григорій похалъ на своемъ коньк, не догонишь».
— И сразу все стихло. Они ушли молча, а я долго сидла за моими цвтами и перебирала въ голов все, что слышала.
— На другое утро ужъ я проснулась съ какимъ-то пріятнымъ чувствомъ… Бываетъ такъ иногда: не сознаешь еще, что есть пріятное, а какъ-то чувствуешь, что оно есть… Весь день прошелъ въ ожиданіи вечера. Наши вс ушли «на музыку» въ городской садъ, а я, подъ какимъ-то предлогомъ, осталась дома. Весь вечеръ я сидла на балкон и ждала. Кого, чего ждала? — не знаю… И на третій и на четвертый вечеръ я не слыхала знакомыхъ голосовъ. Я уже перестала ждать, когда случайно, выйдя на балконъ съ кмъ-то изъ своихъ, я услыхала бодрый громкій разговоръ… Я сейчасъ же узнала его голосъ… Я услыхала только отдльныя слова, но мн показалось, что онъ говоритъ о чемъ-то необыкновенномъ. И когда онъ прошелъ, я еще долго слышала его голосъ и всми думами летла за нимъ…
— И все это, не видя «его»? — съ насмшкой спросилъ Александръ Николаевичъ.
— Я увидла его очень скоро… Мы шли съ тетей Машей и она разсказывала мн про Москву, про свои вызды, про свои успхи, ужъ не помню хорошо о чемъ, но только помню, что она говорила — какъ всегда — о себ… Вдругъ я услыхала сзади знакомый голосъ. По узкому тротуару, за нами кто-то шелъ и не обгонялъ. Я прислушалась.
«Да, пресмыкающіяся!.. — горячо говорилъ онъ. — Вчно ползать по земл… Всю жизнь не отрываться отъ нея ни на минуту, чтобы въ нее-же уйдти… Конечно, пресмыкающіяся!.. и вы будете такая же, если не вырветесь отсюда…»
Я невольно обернулась и увидала человка лтъ двадцати трехъ-четырехъ, высокаго, худого, очень сутуловатаго, съ рдкой русой бородкой и длинными жидкими волосами. Меня поразилъ его взглядъ изъ-подъ очковъ: внимательный и глубокій, какъ часто бываетъ у близорукихъ… Его спутницу я сначала не разсмотрла. Но потомъ, когда они обогнали насъ, я увидала, что она — эта Елена — маленькая худенькая двушка, съ озабоченнымъ лицомъ и угловатыми манерами… Мы шли за ними, тетка говорила мн о своихъ успхахъ, а я не сводила глазъ со сгорбленной спины, какъ-то особенно ласково склонявшейся надъ маленькой спутницей. А она… Я уже сразу возненавидла ее и все въ ней мн было непріятно: и ея рзкіе жесты, и туалетъ слишкомъ нарядный и безвкусный, и — главное — то, что я видла, какъ онъ заботится о ней, а она — какъ мн почему-то казалось — мучаетъ его. И я прервала тетку на полслов и взволнованно все разсказала ей. Она весело расхохоталась и дома, за чаемъ разсмшила всхъ, представила походку моего «героя», его изогнутую спину и говоря какія-то несвязныя слова о крыльяхъ и полетахъ. Сестры добродушно и весело смялись, отецъ хохоталъ и нсколько разъ повторилъ, всхлипывая отъ смха: