Первый роман

Леткова Екатерина Павловна

«Волосы бахромкой и панталоны съ бахромкой! Идеалъ нашей Юленьки!.. Волосы бахромкой»!..

И онъ опять хохоталъ, и никто не замтилъ, какъ мн это было больно… Понятно, что я больше никогда никому не сказала ни слова о «немъ», и когда увидала его еще разъ… это было на вокзал…

— Ты такъ помнишь вс разы, когда и гд видла его? — спросилъ Александръ Николаевичъ холодно, почти злобно.

— Да я и видла его всего два раза… Слушала я его много разъ, а видла всего два раза… Почему ты такъ дергаешь плечами? Точно не вришь, точно сердишься?.. Я лучше не буду разсказывать.

— Нтъ, пожалуйста, говори дальше. Только всю правду… Такъ ты его видла два раза?

— Да, два… Но дай мн разсказать ужъ все по порядку… Не знаю почему — но онъ

часто сталъ приходить на нашу скамейку: иногда вдвоемъ съ ней, съ Еленой, иногда втроемъ, съ ней и съ ея братомъ… Я любила, когда онъ приходилъ съ ней. Я ненавидла эту Елену, но я забывала о ней и вс его слова принимала на себя. Ты понимаешь, какъ во тьм они звучали точно для меня… Вдь тьма объединяетъ, и чмъ глубже эта тьма, тмъ тсне чувствуется связь со всей природой, со всмъ, что движется, со всмъ міромъ… Можетъ быть, если бы я видала его днемъ, то и я смотрла бы больше на его жидкіе волосы, распавшіеся по воротнику бахромкой и на его обтрепанное одяніе… Но здсь мн не было дла ни до чего этого. До меня долетали только слова и то, что они собой означали… Ты понимаешь, какъ это важно не видть того, кто говоритъ, не искать объясненія, зачмъ это говорится, не считаться ни съ чмъ инымъ, кром смысла словъ…

Александръ Николаевичъ снисходительно улыбнулся, но Юлія не замтила этого и продолжала:

— Мн шелъ тогда шестнадцатый годъ, я была здоровая, веселая, и не хочу рисоваться, что скорбла о чемъ-нибудь. Но меня пугала жизнь, пугала своей ничтожностью, ненужностью и узкостью… Наша семья была счастливая, особенно въ то лто, когда старшая сестра сдлалась невстой. Женихъ ея — путеецъ, начальникъ дистанціи нашей дороги, здоровый весельчакъ, внесъ въ нашу семью постоянный смхъ и шумное житье. Но все это было тсно какъ-то… Понимаешь ты: точно мы вс все время толклись въ узкомъ корридор… И такъ изо дня въ день, изъ года въ годъ. И вдругъ кто-то разобралъ низкій потолокъ надъ моей головой и показалъ мн небо, и та добровольная ограда, которой мы загородились отъ всего міра, упала; я почувствовала, что жизнь совсмъ не такъ — какъ бы теб сказать? накожна, что-ли? какъ мн казалось прежде, что она глубже, шире и, главное, значительне всего того, что я о ней думала и знала… И мн кажется, что съ тхъ поръ я совершенно измнилась. То, что прежде волновало, теперь скользило по мн, чему прежде придавалось значеніе — не замчалось… И жизнь стала необыкновенно легкой; не чувствовалось никакого бремени отъ ежедневной тяготы и мелкихъ житейскихъ заботъ…

— Твоя мама предупреждала меня объ этомъ… Ну, да вдь птичкой Божіей безъ заботъ и безъ труда не проживешь, — серьезно сказалъ Александръ Николаевичъ.

Она не слышала его и, смотря на легкое облачко, закрывшее луну, продолжала:

— И всмъ этимъ я, конечно, обязана ему…

— Твоему Григорію, — уже съ нескрываемой насмшкой сказалъ Александръ Николаевичъ. — Ты лучше разскажи, гд и какъ ты его видла во второй разъ?

— Это было на вокзал. Тетя Маня узжала въ Москву, и мы явились провожать ее, вс столпились у вагона, говорили все то, что говорится въ такихъ случаяхъ, когда говорятъ только для того, чтобы не молчать… Сзади насъ кто-то шелъ быстро и шумно. Я обернулась: впереди шла та двушка — Елена, а сзади со свертками и плэдомъ двое молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ былъ — «онъ». А другой, очевидно, братъ Елены. Они провожали ее, она вскочила въ вагонъ третьяго класса, поцловала брата, пожала руку, его спутнику, а когда поздъ тронулся, весело крикнула: «Прощайте, Гриша! Можетъ быть — навсегда!»

— Я понимала, что онъ уговорилъ ее ухать куда-то для ея же блага, и видла, какъ онъ страдалъ отъ ея отъзда… Онъ былъ блдный, совсмъ-совсмъ блый, а когда пошелъ съ вокзала, какъ-то весь сгорбился, сталъ такой худой, такой жалкій, что я и до сихъ поръ не могу понять, какъ совладала съ собой и не подошла къ нему со словами ласки и утшенія.

— Того не доставало!..

— Потомъ онъ пришелъ всего два раза на скамейку, оба раза съ братомъ Елены, но все точно говорилъ со мной.

Въ первый разъ они пришли не поздно, такъ что я съ балкона могла видть ихъ силуэты, и я видла, какъ коренастый сидлъ, согнувшись, и чертилъ палкой по песку, а высокій постоянно вскакивалъ и садился вновь, сильно махалъ руками и поминутно снималъ свою широкополую шляпу и поправлялъ рукою волосы. Я не помню, о чемъ они говорили въ этотъ разъ. Я видла его, видла, какъ «онъ» нервничалъ, и уже слова, его слова не говорили того, что говорятъ они, а давали мн волненье и огорченье. Посл этого я много вечеровъ просидла на балкон и чуть не плакала отъ тоски. Наконецъ, онъ пришелъ. Я издали услыхала его голосъ изъ темноты, изъ полной тьмы, какая бываетъ въ конц августа. Онъ слъ передъ балкономъ и замолчалъ. Я сидла, боясь вздохнуть. Наконецъ, онъ заговорилъ; онъ прощался, не знаю съ кмъ, мн казалось, что со мной… Онъ точно длалъ выводъ изъ всего того, что осталось въ моемъ мозгу изъ его бесдъ, онъ точно давалъ мн завтъ… Я никогда не забуду, какъ онъ искренно и горячо говорилъ о томъ жалкомъ хаос тревогъ и вождленій, въ которомъ маются люди…

— Я могу теб впередъ сказать весь лексиконъ жалкихъ словъ подобныхъ господъ, — перебилъ жену Александръ Николаевичъ.

Юлія съ испугомъ взглянула на мужа.

— Ты, кажется, разсердилась? Ну, не сердись, разсказывай дальше. Чмъ же все это кончилось?

— Ничмъ… Я больше его не видала… Но и до сихъ поръ, когда увижу даже кого-нибудь похожаго на него — такъ сильно, такъ хорошо забьется сердце, такъ легка и радостна покажется жизнь.

— А что же съ нимъ сдлалось? Онъ ухалъ куда-нибудь?

— Я не знаю… Я не могла никого спросить о немъ, такъ какъ даже не знала его фамиліи. Но вс его «жалкія слова», какъ ты называешь, помню всегда и пронесу ихъ черезъ всю жизнь.

— И это ты называешь первой любовью.

— Я не знаю, любовь ли это… Знаю только то, что посл него я никого не любила, пока не встртила тебя… Знаю, что я всхъ сравнивала съ нимъ, съ его словами, съ тмъ, что онъ требовалъ отъ человка и человческой жизни.

— Все это рисовка, моя милая…

Она опять съ ужасомъ взглянула на него. Онъ снисходительно улыбнулся.

— Конечно, рисовка, — повторилъ онъ, — и пока за тебя думаютъ другіе — ты можешь предаваться этой рисовк. А если пристукнетъ жизнь съ ея заботами и бдами, тогда сама поймешь нелпость твоего «разумнія всего сущаго»… Ну, не сердись, не сердись…

— Я не сержусь, — горячо сказалъ она, вскакивая съ мста. — Мн страшно! Мн страшно, что мы съ тобой взялись всю жизнь идти рука объ руку и такъ не знаемъ другъ друга, и — главное — такъ не понимаемъ одинъ другого.

— Я никогда не говорилъ того, чего не чувствовалъ, меня легко было узнать… Я не выношу рисовки и говорю только то, что думаю… Я не боюсь ничьего суда и никогда ни передъ кмъ не ломаюсь… И съ тобою я былъ всегда безъ маски, и ты знала, за кого выходила…

И вдругъ, перемнивъ тонъ, онъ ласково сказалъ:

— А, въ самомъ дл, почему изъ всхъ ты выбрала меня?

— Ты сразу понравился мн.

— Чмъ же?

— Не знаю, какъ опредлить… Кажется, твоими близорукими глазами… Когда тебя представили мн, ты такъ посмотрлъ на меня изъ-подъ очковъ, что мн вдругъ стало весело… Да и вообще ты мн сразу сталъ милъ, и не люблю я, когда ты напускаешь на себя это…

— Что это? — спросилъ онъ.

Она не сумла ему отвтить и только сказала:

— Нтъ, нтъ, ты другой…

А онъ, взявъ ее за об руки, спросилъ снисходительнымъ тономъ, точно говоря съ ребенкомъ:

— А если я не другой, а именно такой, какимъ кажусь? Что ты сдлаешь со мной?

Она молчала.

— Конечно, уйдешь отъ меня? — шутя спросилъ онъ.

Она серьезно и грустно прошептала:

— Да.

Но, видя какъ онъ весь поблднлъ и заволновался, она, стараясь казаться спокойной и веселой, сказала ему:

— Разскажи мн и ты своей первый романъ.

— Съ удовольствіемъ, — радостно отвтилъ онъ, счастливый, что она не придала серьезнаго значенія ихъ разговору.