Первый русский генерал Венедикт Змеёв. Начало российской регулярной армии

Минаков Сергей Игоревич

Словосочетание «русский бог» обычно приписывается Мамаю после его поражения в Куликовской битве. Хотя встречается оно еще в письменных древнерусских памятниках XI–XII вв.¹⁰

Религиозное мироощущение Змеёва и Суворова выражалось во всей совокупности христианско-православной психоментальности, в органично-нерасчленимом единстве вероучения, церковно-православной обрядовости, всего образа жизни обычного, традиционного по духу и мыслям своим русского человека, со всеми его бытовыми привычками, суевериями и предрассудками. В этом мироощущении было все, что питало психоментальные свойства и особенности русского человека как явление духовное, этнокультурное, этнорелигиозное и психокультурное – во всей его исторически сложившейся, духовно-нравственной целостности. Русско-православное мировосприятие формировалось в исторически сложившейся духовной автономизации

России, в суровых условиях многовекового выживания, в вынужденном отрыве от остального христианского мира, особенно в мирской религиозно-обыденной повседневности. Ее исчерпывающая была обусловлена ее «заземленностью», сугубо «русским историзмом» в мировоззрении русского человека. Все это и стало народным «русским богом» – «символом веры» и подлинным «естеством» Суворова и, уверен, его «прообраза», думного генерала Змеёва.

О ты, пространством бесконечный,Живый в движенье вещества,Теченьем времени превечный,Без лиц, в трех лицах божества!Дух, всюду сущий и единый!Кому нет места и причины,Кого никто постичь не мог,Кто все собою наполняет,Объемлет, зиждет, сохраняет,Кого мы называем – бог!…Себя собою составляя,Собою из себя сияя,Ты свет, откуда свет истек.Создавший все единым словом,В творенье простираясь новом,Ты был, ты есть, ты будешь ввек!¹¹

Г.Р. Державин, близкий и лично, и по своей ментальности к Суворову, так выразил свое, думаю, и его религиозное мироощущение. Уверен – и мироощущение «первого русского генерала» XVII в. Венедикта Змеёва.

Повторюсь: «язык – жилище бытия». Суворовский русский язык лаконичен и архаичен. Он сложился в привычной и естественной для него русской солдатской среде, народной по своему происхождению и «допетровской» по бытовым и языковым привычкам. По стилистике и смыслам суворовских писем он близок к русскому языку Венедикта Змеёва. В употребляемых им словах и выражениях звучит первоначальный, буквальный смысл тех или иных русских слов, восходящий к XVI–XVII вв., который к концу XVIII в. в речевой практике образованной, тем более светской, части русского общества изменился, деформировался, приобрел несколько иное содержание.

Через неделю после своей блестящей победы над турецким войском на р. Рымник в своем письме Суворов просит светлейшего князя Г.А. Потемкина: «Дайте дорогу моему простодушию, я буду вдвое лутче, естество мною правит…»¹² «Естество» и «простота души», заложенные в нем «русским богом» – «русским народным богом». Потому-то, вспоминая впечатление английского генерала Р.Т. Вильсона, находившегося при штабе Кутузова, «дух Суворова витал над русской армией» в 1812 году.

«Герой, – по мнению М. де Унамуно, – это индивидуализированная коллективная душа народа: его сердце бьется в унисон с сердцем народа, но его ощущения более субъективны; это прототип народа и его воплощение, духовная суть народа. И нельзя сказать, что герои ведут народ за собой – нет, герой – это сознание и словесное выражение народных стремлений»¹³. Так мыслил и Л.Н. Толстой.

В контексте этих размышлений интригуют строчки А.С. Пушкина в сохранившемся фрагменте 10-й главы его «Евгения Онегина».

…Гроза двенадцатого годаНастала – кто тут нам помог?Остервенение народа,Барклай, зима иль русский бог?¹⁴

Пушкин не боится быть ироничным и одновременно серьезным, указывая основные пути поиска причин победы России над военным гением Наполеона в 1812 году. И завершает этот фрагмент следующими строчками:

Но бог помог, стал ропот ниже,И скоро силою вещейМы очутилися в Париже,А русский царь – главой царей¹⁵.

Логика пушкинского текста подталкивает нас к догадке, что помог-то именно «русский бог», потому что о другом-то «боге» в тексте речи не было. И судя по его сугубо земной этнокультурной

природе – «русский», – Пушкин вряд ли относил его к «небесным факторам».

В эпоху Николая I словосочетание «русский бог», оказавшись в официальном государственном лексиконе, вызывало иронию и сатирическое осмысление со стороны образованной, а следовательно, в той или иной мере «западнически» вольномыслящей части российского общества.

Нужно ль вам истолкованье,Что такое русский бог?Вот его вам начертанье,Сколько я заметить мог, —

задавался вопросом и следом отвечал на него близкий друг Пушкина, известный в те годы русский поэт П.А. Вяземский в своем сатирическом стихотворении «Русский бог»¹⁶:

Бог метелей, бог ухабов,Бог мучительных дорог,Станций – тараканьих штабов,Вот он, вот он, русский бог.Бог голодных, бог холодных,Нищих вдоль и поперек,Бог имений недоходных,Вот он, вот он, русский бог.…К глупым полн он благодати,К умным беспощадно строг,Бог всего, что есть некстати,Вот он, вот он, русский бог.Бог всего, что из границыНе к лицу, не под итог,Бог по ужине горчицы —Вот он, вот он, русский бог¹⁷.

Надо сказать, что это стихотворение П.А. Вяземского, не предназначенное им для печати, было весьма широко распространено среди образованной и читающей русской публики. Разумеется, его знал и Пушкин. Суть этого «русского бога» достаточно ясно выражена в строчках: «к глупым полн он благодати, к умным беспощадно строг, бог всего, что есть некстати, вот он, вот он русский бог; бог всего, что из границы, не к лицу, не под итог, бог по ужину горчицы – вот он, вот он русский бог» и т. д.

«Русский бог» Вяземского выражает цивилизационно-культурный абсурд, заложенный в самой сущности России. Природная суровость, бытовая скудость, бездорожье, обреченная неустроенность, беспорядок, неопрятность, бытовое неудобство, повседневная безалаберность, кажущаяся бессмыслица во всем, исконный, неисправимый, прирожденный России (вспомним суворовское «естество») обыденный иррационализм, не свойственный западноевропейскому духу и интеллекту – «вот что значит русский бог» – сущность России. Парадоксально-нелепое сочетание европейских и дремучих старомосковских, даже первобытных традиций и привычек, всевозможные нелепости и несуразностей, в общем, «все, что некстати» (неожиданно, неразумно, вдруг, незапланированно) для европейца, привыкшего к торжеству рациональной прагматичности, «регулярности» бытия и государственного и повседневно-обыденного, продуманного бытового комфорта.

Европа, воплотившаяся в Наполеоне, впервые вторгшаяся в Россию после ее «вестернизации», неожиданно и непредвиденно вступила в войну с самим «русским богом» – всем тем, «что есть некстати». И ирония Пушкина неощутимо преображается в его фундаментальное историософское умозаключение.

«Поймите же и то, – пишет Пушкин в одной из своих статей, будто подытоживая сказанное выше, – что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада»¹⁸.

Но вот что очевидно диссонирует с «русским богом» Змеёва и Суворова. «Когда я спросил однажды у него, – писал его отцу ротный командир капрала л-гв. Семеновского полка А.В. Суворова, – отчего он не водится ни с одним из своих товарищей, но даже избегает их общества, он отвечал: “У меня много старых друзей: Цезарь, Аннибал, Вобан, Кегорн, Фолард, Тюренн, Монтекукули, Ролен… и всех не вспомню. Старым друзьям грешно изменять на новых”»¹⁹.

Среди «старых друзей» Суворова, как мы видим, нет ни одной русской фамилии. И Суворов отвечает почему: «Наука просветила меня в добродетели, – “расшифровывает” Суворов позднее свои идеалы, сложившиеся, благодаря “науке из книг”²⁰, благодаря именно “европейской учености”, – я лгу, как Эпаминонд²¹, бегаю, как Цесарь, постоянен, как Тюренн, и праводушен, как Аристид»²².