Пьеса для обреченных
Шрифт:
— Ну, допустим, хуже, чем в вашей Москве, мне еще нигде не было.
— Но это же все из-за Бородина! Из-за какого-то одного маньяка сбегать из столицы? Да ты знаешь, сколько народу здесь пытается зацепиться?! Со всей страны, между прочим, ломятся!
— Диагноз — московское зазнайство? — светски осведомилась я, решив-таки рискнуть жизнью и отломить половину котлеты.
Леха немедленно насупился:
— При чем тут «зазнайство»? Просто здесь возможностей устроиться больше.
Ты же актриса, в конце концов! Неужели
— Простые вещи понимаю. Вот только не понимаю, тебе-то какая разница?
Если честно, я, конечно, кривила душой. В общем-то к двадцати восьми годам можно было научиться отличать мужчину заинтересованного от мужчины равнодушного. И сейчас мне просто нравилось наблюдать за тем, как краснеют, словно молодые помидоры на грядке, смешные Лехины уши.
Он немного поерзал на табурете, сосредоточенно сопя и делая вид, что страшно увлечен салатом. Потом поднял голову. Солнце светило Лехе в затылок, и вокруг его головы с коротко подстриженными волосами розовел закатный нимб.
— Есть, значит, разница, — проговорил он после некоторой паузы. — Допустим, ты мне нравишься. Сложно такое вообразить?
— Сложно, — уверенно отозвалась я, движимая мелким и злорадным чувством мести. — Если бы я тебе нравилась, ты бы в самом начале послал Бородина куда подальше и по-рыцарски избавил меня от всего этого кошмара.
— Ну-у опять! Заладила одно и то же… Я же тебе уже тысячу раз все объяснял! Миллион раз объяснять надо?
— И ты хочешь, чтобы я с тобой, таким нервным, вступила в какие-то отношения?!
Краска с Лехиных ушей равномерно разлилась по лицу. Только самый кончик носа почему-то остался белым. Глаза почти обиженно округлились. Я же от души расхохоталась, придерживая волосы, падающие на лицо.
— Что-то ты развеселилась? — угрюмо заметил он.
— А почему не повеселиться? Гонял меня, мучил, а теперь вот сидишь и котлетками кормишь. Хороший ты, Алеха, парень. Не вру — хороший! Но дело все в том, что у меня в последнее время идиосинкразия от мужчин — представителей творческих профессий. Мечта моей жизни — газоэлектросварщик, на худой конец какой-нибудь инженер.
— «В последнее время»? — Хмурый Леха уже немного очухался после столкновения с моей убийственной прямолинейностью, поэтому смог вычленить самое главное. — Я так понимаю, сейчас следует ожидать исповеди о трагической любви с каким-нибудь актером-режиссером-поэтом-композитором?
— С журналистом, — уточнила я, с аппетитом откусывая очень даже неплохую котлетку. — Помнишь, Бородин говорил про некоего Пашкова? Вот это он и есть. А исповеди не будет. Обойдешься!
Мой гость, впрочем, не особенно этим огорчился. Сгреб к себе в тарелку примерно половину салата и принялся наматывать на вилку оранжевые ленточки корейской морковки. Вино тем временем грелось в бокалах, и давно уже было пора сказать тост. Что Леха в конце концов
— Так выпьем же за то, чтобы ты, Евгения, — женщина глупая, стала своевременно женщиной умной и сумела не упустить свое счастье! Что конкретно подразумевалось под «счастьем» — перспектива остаться в Москве или что-либо иное, — он не расшифровал. Да, в общем, это было и не важно. Я не собиралась пить за себя, глупую, и даже планировала разразиться потоком ругательств в адрес человека, испортившего дурацкой морковью салат, а своим бескостным языком — тост.
Однако Леха не позволил мне вставить и слова, забубнив дальше:
— Это же Москва! Москва!.. Просто ты сидела в своих Люберцах и ничего, кроме «Почты-Сберкассы-Магазина», не видела. Здесь же столько театров, столько работы… Не устроишься сразу в нормальную труппу, на телевидении с полгодика покантуешься. У меня двое друзей хороших в одной телекомпании детскими передачами занимаются. Да, вообще… — Он схватил с подоконника областную бесплатную газетку «Тема» с программой и развернул на середине. — Берем любой телеканал и читаем… Гм… Это не то… Это тоже не то…
— Что, не жаждут видеть в «Останкино» безработных провинциальных актрис?
— усмехнулась я, все-таки отхлебывая вино из своего бокала.
— Да подожди ты! — Он сосредоточенно насупил брови и вдруг снова удивленно распахнул глаза, как кукла, которую поставили в вертикальное положение. — А хочешь, Жень, я тебе объясню, почему Анна Львовна про участковую врачиху вспомнила, когда на мужика этого посмотрела?
— Естественно, хочу!
— Нет, скажи сначала, сколько времени тесто для пирогов делается?
— Ну, часа два с половиной или три! А в чем дело-то? — Я перегнулась через стол и цапнула газету, от которой все никак не мог оторваться Леха.
Впрочем, он отдал ее без сопротивления и, прямо-таки сияя самодовольством, подвел итог:
— Тогда все правильно и все получается!
— Что получается-то?
— В программу загляни! Во сколько, она сказала, пошла на пятый этаж? В три или в половине четвертого! Значит, тесто поставила в двенадцать или в половине первого. А все это время готовила начинку и краем глаза смотрела телевизор. Понимаешь, о чем я говорю? Нет?
Я помотала головой, не желая вслух признаваться в собственной несообразительности или ненаблюдательности.
В двенадцать двадцать по НТВ начался «Старый телевизор», повтор от какого-то там июля. И вспоминали в тот день в «Телевизоре» старое доброе кино «Тропинка в осеннем лесу»… В чем там суть, надеюсь, помнишь?
В чем там суть, я помнила. Кино было не таким уж старым, но действительно неплохим. Захолустная больница, небольшой коллектив врачей и медсестер терапевтического отделения и вариации на вечные темы любви, предательства и милосердия…