Пещера на склоне горы
Шрифт:
Из-за спин охотников робко выглядывала Рева.
– К себе, - убито повторил Чингиз.
– Но там...
И тогда оцепенение прошло.
Внутри у него словно отворилось потаенное оконце: с этой секунды он обязан действовать - немедленно, наверняка.
Там, позади, остался трудный спуск в долину, где затаились одиночество, неверие, тоска...
Его, Чингиза, уж давно похоронили, его в селении никто теперь не ждет...
Конечно, быстро разберутся, может быть, смеяться станут, но...
Он оглядел охотников.
Его спасители...
Он был _им_
И он им был полезен - все полгода. И понимал, что это - лишь начало... Начало долгого тернистого пути. Нет, не в долину - там им не прижиться, это ясно. Путь будет новый, а тропа - узка. Ну что ж...
Со стороны, они беспомощны и вроде безоружны: копья, палицы - не в счет.
Что стоит людям из селения вооружиться? И придти сюда... И мстить...
Нет, вовсе не за то, что выходили, вопреки всему, чужого человека и держали столько времени, не выпуская, а за то, что это племя чуждое, другое, не такое, как они, еще не знающее, что несет с собой _цивилизация_.
Она - двуликий Янус... Вроде бы - и знания дает, и понимание премудростей исконно сокровенных, и силу, связанную с этим пониманьем. И одновременно - тоже силу, только злую и слепую, ненавидящую так, как может ненавидеть вся цивилизация единым махом тех, кто к ней как будто не причастен. Кто не исповедался у алтаря насильственной культуры...
Она нетерпима. По сути, она вся насаждена - огнем, мечом, и это в кровь вошло и в дух ее носителей. Словно объяла их чума...
И по-другому в мире не бывает... Это - путь культуры. Но почему _так_?
Ведь вот же племя снежных гор - оно, откуда ни взгляни, пока другое.
Пока...
В том-то и дело!
Или закон таков в природе, что все разумное, идя к вершинам, должно пройти и через ненависть к себе подобным, и через убийство, и - через страх?
И вновь Чингиз сказал себе: абсурд!
Дурной пример заразителен - да. Но если этого примера вовсе нет?
А есть только добрая воля, благодарная, способная любить, любимая, в конце концов, которая немало знает, понимает и пробует от глупостей хоть горсточку разумных уберечь?! Тогда - что?
Это в его силах. Он готов.
Пусть не мудрец он, пусть не ясновидец, однако ж помощь оказать он сможет. Посильную.
Никто ведь и не требует иного!
Конечно, племени здесь оставаться ни к чему. Они уйдут дальше, в горы, - места всюду хватит, много еще места на земле... И вечерами, возле очага... Он племени и детям передаст все свои знания, свое умение и, главное, завет: любить, не убивать впустую.
Ему казалось, что он сейчас могуч, как вся Вселенная... А впрочем, он был ее законным сыном, подобно остальным, и почему теперь не смел обращаться от имени зачавшей его бесконечности?!
Кто-то подошел к нему и с робкой ласковостью тронул за плечо. Это была Рева.
Чингиз улыбнулся ей в ответ и нежно, как бывало, провел ладонью по ее спине.
Братья?
Он не знал, что с ними сталось. Может быть, и впрямь погибли, а может, лишь, окаменев, уснули... Застыли до поры до времени, а там...
Когда?
Ни
В одном он только был уверен: какой-то непостижимой, но реальной силой племя обладает.
Учитель из селения ему бы объяснил: гипноз, наверное, чего там голову ломать!..
Но не было учителя поблизости, и потому Чингиз истолковал случившееся на свой нехитрый лад.
Сила... Удивительная... Он это видел сам. Сила, способная разить опасного врага бесшумно и молниеносно. Без мук и крови.
Не по-людски, подумал неожиданно Чингиз. И - сам же возмутился.
Кто сказал, что путь у всех один: стрелять, колоть, глумиться, уж если надобно убить?!
Живое бесконечно. И способы жить - бесконечны. Едино только _знание_, но подступов к нему не счесть. Наверное, в своей основе они все - равноценны. И злые, и прекрасные - кому как суждено...
Людям племени он будет говорить о доброте. Он приучит их любоваться вечным, ибо, не понимая, что это такое, они не познают смысла красоты, и сила, заложенная в них от природы, станет со временем щепоткой праха...
Дикие охотники... Не тронули, почувствовали, будто знали...
А может, все и впрямь знали наперед и лишь молчали, чтобы не смущать его.
Чтоб он решил все _сам_.
Чингиз огляделся.
Утро занималось яркое, великолепное, умытое росой. Первый день...
И, видимо, удачный, если правду говорить... Во всяком случае, достойный стать первым среди прочих долгих дней, покуда они, все племя, от пещеры к пещере, от очага к очагу, будут карабкаться к сияющим вершинам, где никто уже не упрекнет их, что они - не люди, не похожи на других.
Там, на вершине, все равны - в своей разумности и собственном величии.
Он хотел было взять ружья, что остались от братьев, но в последнюю секунду передумал.
Зачем им ружья?
Племени нужно _не_это_! Он понимал...
И тогда Чингиз прочел еще одну мантру, которую помнил с детства и особенно любил, - но на этот раз не про себя, по обыкновению, а громко, вслух, чтоб и другие знали и могли запомнить:
– Наши слова кажутся очень бедными и бессильными, если думать об огромности мысли, каковую мы пытаемся при помощи них передать. Но кто может найти слова для выражения невыразимого? Истина не будет истиной для нас до тех пор, пока мы не докажем ее себе своим собственным опытом, а раз мы докажем ее себе, ее нельзя будет отнять у нас, и никакие споры не докажут нам, что она не существует.
Он знал, что его не воспримут так, как нужно, хотя все племя и прислушивалось внимательно к его словам. Но сейчас ему необходимо было утвердиться самому - в себе, в истинности принятых решений, - а иначе он, Чингиз, проделать эту процедуру не умел.
Потом он повернулся и, уже более не глядя на застывших братьев, пошел в пещеру.
Племя молча расступилось перед ним.
Через три часа братья очнулись.
Солнце уже знойно припекало, и тишина стояла необыкновенная.
– Что-то ведь было, правда?
– полуутвердительно спросил младший.
– Нас, вроде, усыпили, да?