Песцы
Шрифт:
Какой анахронизм! Такие зубы для крошечных бисквитов.
По борту скрежещут льды. Весь лазарет сотрясается бешеным биением гребного вала. Ледокол дрожит, как запаренная лошадь. От беспрестанных ударов винтов по льдинам создается впечатление, точно мы едем в огромной железной коробке по плохому булыжнику.
Открытый настежь иллюминатор пропускает недостаточно забортного воздуха, чтобы освежить пылающий лоб спящего Рамиано. Он тяжело открывает голубые глаза и прикасается к моей руке горячими сухими пальцами.
Рамиано хочет что-то сказать, Он притягивает меня к себе, так как слова вырываются у него жалобным, едва слышным, шопотом. Я вслушиваюсь в его лепет и разбираю какие-то даты. Но эти загадочные
Так повторяется каждый раз, когда притягивает меня к себе Рамиано. И каждый раз Рамиано затихает. Только глядит полными боли глазами. Отражение ли это больного желания, гангрены ли, ползущей по его ноге или какого-то другого, более глубокого страдания, которое не может удалить нож хирурга.
Это мне надоело. Я веду атаку на Пацци.
— Скажите, капитан, а куда девал Гренмальм те письма, которые он взял для передачи на землю от своего друга профессора Хьебоунек?
— Гренмальм дал компас. Больше Гренмальм ничего не давал. Нет писем.
— А его записки, дневник? Неужели это не представляло интереса и вы ничего этого не взяли?
— Когда мы по собственной просьбе Гренмальма вырубили для него могилу во льду…
— Нет, я не о том, капитан… Если Гренмальм не передал писем, то почему он не дал хотя бы одного слова на клочке бумаги…
Пацци перебивает дерзко, сердито.
— Хорошо, я буду вам подробно рассказывать. Оставьте Рамиано, он болен и нервы у него, как у девушки. Он может наговорить много глупостей. Говорить буду я — Пацци.
Пацци забыл о том, что однажды он мне уже рассказывал всю историю от начала до конца. Теперь он начинает снова:
— Ну, хорошо, слушайте. Радио — прекрасная вещь, когда оно действует, но поверьте мне, что не может быть ничего отвратительнее радиоприемника, в наушниках которого царит гробовое молчание. Именно такое молчание царило в наушниках нашего радиста Бьянки в течение долгих дней после того, как нас выбросило из гондолы дирижабля на лед, как котят из корзинки. Мы не имели никакого представления, слышит ли нас земля? Во всяком случае, мы ее не слышали и потому решили, что наше радио не работает. Раз нет связи с землей, значит, и люди так, на далекой земле, не будут знать о случившемся с нами. Никто не выйдет к нам на помощь…
Между тем, наше положение вовсе не было блестящим. С большим трудом собрали мы остатки продовольствия, разбросанные по всей льдине после того, как они вывалились из килевого коридора дирижабля во время удара.
У нас были раненые. У генерала Патрициани — переломы ноги. То же самое у механика Ниниоччи, у меня сломано ребро. Швед Гренмальм жаловался на то, что у него сломана рука. Но я понимаю кое-что в хирургии: по-моему, у него перелома не было. Дайте сюда вашу руку. Видите вот здесь эту опухоль? Это — след перелома ребра. Вы видите, я сам был ранен, но все же сделал, что можно для того, чтобы подать медицинскую помощь товарищам.
Но не только физические страдания причиняли нам мучение. Отсутствие связи с землей — я думаю, было не менее ужасным. Дальше мы не могли оставаться в неизвестности. Мы должны были дать о себе знать земле. По нашим расчетам, подтвержденным потом астрономическими наблюдениями, мы должны были находиться не очень далеко от северо-западных берегов Норд-Остланда. Вот он, мой товарищ, капитан Рамиано, считал, что люди пешком могут добраться до земли и дать о нас знать на Шпицберген. Его мнение поддержал Гренмальм. Он полагал, что если не удастся дойти до западного Шпицбергена, то все же через две-три недели, которые потребуются на этот поход, пешеходная партия может встретить у берегов Норд-Остланда промысловые суда или нашу пловучую базу «Читта-ди-Лугано». Ведь, должны будут они там, на земле, отправиться нас искать к
Я тоже присоединился к мнению Рамиано. Лучше двигаться к земле в самых тяжелых условиях, чем сидеть запертыми на ледяном пятачке. Генерал согласился с нами, однако, желание большинства здоровых людей итти с нами на землю чуть не испортило все дело. Генерал сказал, что он не может выбирать. Каждый должен сам решать, идет он или остается. С нами хотели итти радист Бьянки и капитан Ривьери. Но из всех нас только Гренмальм знал условия передвижения в полярных льдах. Волей неволей мы должны были его привлечь к этому делу. Хотя, скажу вам откровенно, это мне мало улыбалось. Гренмальм был болен. Если у него и не было перелома руки, то, во всяком случае, он чувствовал себя очень слабым и передвигался с большим трудом. Тем не менее, он и сам говорил, что без него мы едва ли справимся с походом. Но Гренмальм поставил условием своего участия в пешеходной партии, чтобы радист Бьянки остался на льдине с Патрициани, Ниниоччи и Хьебоунеком, который не хотел итти. Гренмальм говорил, что если пойдет Бьянки, он сам должен будет остаться на льдине, так как Бьянки является единственной надеждой на связь льдины с внешним миром, а если он уйдет, то вывести людей со льда сможет только он — Гренмальм.
В конце, концов генерал предложил уходить всем здоровым, оставив его и Ниниоччи с запасом продовольствия на льду. Мы все категорически отвергли это предложение, и было решено, что пойдут трое: Гренмальм, капитан Рамиано и я, капитан Пацци. Это было плохо. Рамиано был здоров, я тоже был здоров. Очень здоров. А Гренмальм уже тогда в самом начале похода с трудом держался на ногах под тяжестью вещевого мешка. Как может больной итти с двумя здоровыми людьми? Больной не может быть начальником здоровых. Но генерал назначил именно его.
Мы пошли. Нас снабдили продовольствием на полтора месяца. По 300 граммов пеммикана и шоколада — в сутки. Пеммикан — очень питателен, шоколад — тоже. Но мы — большие здоровые люди; нам нужно было много итти. Каждое движение в Арктике требует двойной траты энергии, а мы имели только по 300 граммов на человека в день. Мало, очень мало. Большой здоровый человек не может наполнить этим желудок. Вдобавок у нас не было с собой сухого спирта. Мы не могли разогревать себе похлебку из пеммикана и должны были есть его прямо с ледяной водой. Очень невкусно.
Плохо шел Гренмальм, очень плохо. Очень тихо подвигались мы к земле. Да и вообще трудно даже сказать, подвигались ли мы к ней, так как шли мы все время по дрейфующим льдам, не имея никакого представления, кто движется скорее: мы или льды, сносившие нас в сторону.
Я говорю вам, что Гренмальм шел очень плохо. Нам трудно было с ним итти. То и дело он падал на лед и нужно было дождаться, пока он наберется сил, чтобы подняться на ноги. А тут еще Рамиано заболел слепотой. Вы не знаете, что такое слепота для одиноких путешественников, находящихся на пловучих льдах. Теперь один я был здоров. Гренмальм едва держался на ногах. Рамиано был здоров и силен, но не мог двигаться из-за своей слепоты. С каждым шагом он рисковал провалиться под лед. Волей-неволей нам пришлось остановиться и сделать большой привал, чтобы дать отдохнуть глазам Рамиано. Мы оставались на месте три дня. За эти три дня и Гренмальм немного оправился. Когда прошли глаза Рамиано, и он снова стал с трудом различать впереди лежащий путь, мы двинулись дальше. Гренмальм больше не жаловался на руку. Но теперь после недели пути стала давать себя знать наша малоприспособленная для такого похода обувь. Так как Гренмальму приходилось труднее всего, он чаще других оступался и попадал в талую воду на льду; чаще других натыкался на острые осколки льда — его обувь разрушалась быстрее нашего. Скоро ему пришлось обвязать ноги обрывками парусины, чтобы предохранить их от поранения.