Песцы

Шпанов Николай

— Почему же нет? Ведь мы в городе главным образом именно ржаную едим.

— Ну, это ты, парень, вкручивать брось. У вас небось в городу одни пироги трескают.

— Нет, товарищ, у нас по фунту хлеба на брата и ша.

Мишка широко открыл глаза:

— То есть как это по фунту, — он ткнул в пирог, — да я два фунта пирога-то одного умну.

— Ну вот видите, а вы еще жалуетесь, — заметил чернявый.

Мишка хотел возразить, как вдруг чернявый остановил его движением руки. Глаза заблестели. Он живо стал выбрасывать слова:

— Вы жалуетесь, товарищ, а пирог все-таки мнете. А знаете ли вы, что этот пирог вы мнете, может быть, за счет десяти москвичей? Москвичи пироги и во сне уж перестали видеть. Что ж вы думаете — Госторг вам сюда белую-то муку завозит

только потому, что ему больно Мишка Князев понравился и не может он этого Мишку Князева пирогов лишить? Нет, товарищ, совсем не потому. Если вы не знаете, я вам сейчас объясню для чего вас белыми пирогами кормят. Только потому, что там, на старой земле, хорошо понимают, что ежели фабричного рабочего и хорошего советского служащего пирогов лишить да сказать, что это временное лишение нужно для того, чтобы поскорее фабрики да заводы построить, чтобы поскорее в обмен на эту муку нужные нам машины из-за границы ввезти, коли это объяснить, то они не только роптать не станут, а еще и сами от себя кусок отрежут, вместо булки, черный хлеб мять будут, только бы стройку, которую развернули, покончить. Там объяснить достаточно. А здесь, у вас, положение не такое. Во-первых, объяснить вам это некому, во-вторых, народ вы не такой, чтобы такие объяснения принимать. Привыкли вы своим промыслом широконько жить. Пошире любого городского мастера, а то и инженера, рублем-то размахиваете. Это — одно. Значит, пока вам еще втолкуешь, что московские машины и промышленнику на новой земле также нужны, как любому московскому рабочему, как рязанскому крестьянину, как колгуевскому самоедину. Втолковать — время нужно, а вы за это время, как медведь в берлоге лапу сосать будете, вместо того, чтобы делом-то заниматься. Это — раз. А, во-вторых, у нас хорошо и сами разбираются в том, кого и чего лишить можно, а кого и нельзя. Условия жизни у вас тут такие, что вам усиленное питание нужно. Его вам и дают. А насчет разносолов уж не взыщите, наверное и вас тут поприжмут маленько. Небось не мне вам объяснять, ради чего вас здесь кормят. Чего проще: не нравится — катись на материк и жуй ржаной паек. Так нет, ведь держат вас здесь и создают все условия для работы. Ведь вы тоже пользу большую государству приносите. Вся та пушнина, что вы добываете — ведь она целиком за границу идет. У нас ни один клочок не задерживается. А небось и нам бы лестно хорошую шубу поносить, да пушистым воротником ее обшить. Так нет, не носим — предоставляем это удовольствие пока что только иностранным капиталистам. Ведь не от великой же нашей симпатии к этим пузанам. А потому, что у этих пузанов пока что в руках те самые машины, ради которых и московские пироги до лучших времен отложены. Вот ваша пушнина и идет в обмен все на те же машины. Вы и не подозреваете, сколько ее, этой пушнины-то, нужно. Ведь в обмен за каждый автомобиль двадцать пять песцов первого сорта отдать нужно, а в обмен на какой-нибудь заводской станок, пятьдесят, а то и все сто штук пригнать…

Вы, небось, вот думаете, что город больно сладко живет. А если я вам скажу, что в городе вдвое тяжелее вашего жить-то? Не поверите? Можете съездить да поглядеть. Убедитесь… Впрочем, не в этом дело. Я уверен, что ежели бы вы поближе с жизнью нынешней познакомились, то вас, может быть, и убеждать-то ни в чем не пришлось. Сами бы-сказали: вот вам пушнина, вот вам промысел, берите. Да в том-то и беда, что на отшибе вы здесь живете и ничего не знаете.

— Брось трепаться, товарищ, — насмешливо остановил Мишка. Слыхали мы это. Нет нашей веры тому, что в городе о нас кто-то думает. Небось, за сладкой жизнью забыли и про Новую-то Землю. Тебя бы самого к примеру взять. Вот скажу я тебе: оставайся, парень, здесь. Промыслом займись для своего города. Небось не останешься?

— Кто вам сказал, что не останусь? Если это нужно, может быть и останусь.

— Трепатня.

— Нет, не трепатня. Если бы нужно было…

— Вот так и все вы городские: если б надобно было.

— Да, товарищ, если бы надобно было. А если не надобно, то зачем я здесь сидеть буду? Я больше пользы на материке принесу. Вот нужно было — я полгода на Колгуеве просидел. Правда,

промыслом я там не занимался, а все-таки думаю, что свое дело сделал.

— Сделал ты много… — скептически буркнул Мишка.

— Да, сделал, товарищ. Я сделал не только то, что на материке хорошо знают, каких усилий стоит колгуевцам доставляемый ими экспортный товар, но и сами колгуевцы, кто грамотный, хорошо поймут, ради чего они работают.

— Объяснил, значит? Видали, робя, умного — все объясняет. Может, и нам объяснишь, что к чему?

Но чернявый точно выдохся. Замолк. Очками на Мишку уставился. Медленно спросил.

— Сколько, скажите, у вас на прожитье здесь с вашими аппетитами уходит?

— Да тышши по две на брата в год то уйдет.

— Это конешно ежели считать с промысловым снабжением. С припасами там, с принадлежностью всякой охотницкой, — поправил Князев отец.

— Так-с, а сколько же у вас от промысла остается?

Присутствующие вопросительно переглянулись. За всех ответил старый Князев:

— Год на год не приходится. Ежели плох промысел, то не только не останется, а еще в долгу у Госторга будешь. Ну, а ежели год спорый, промысел выйдет богатый, то с остатком год бывает. Когда две тысячи отложишь, а когда и поболе.

— А вы как же промышляете, каждый сам за себя?

— Прежде каждый сам за себя промышлял, с семейством конешно. А ноне артель у нас.

— Которая же артель у вас лучше работает: русская или самоедская?

— Этого у нас нет, чтобы порознь. Артель у нас единая. Все в общем деле участвуем. Самоеды и русаки вместе. Вон и председатель у нас самоедин. Илья вот, что рядом с тобой сидит…

— Приситатель я, — улыбнулся самоедин, сидящий против Князева.

— Ну, и как дела идут?

— Дела што надо.

— Так что все жалобы молодого человека видимо неосновательны?

— Как тебе сказать, товарищ. Может, они конешно, и не так основательны, а тоже и его понимать нужно. Молод он еще. Ему, конешно, все кажется, что в городу-то лучше нашего живут. И трудненько спервоначалу. Вон я его на большой-то земле годовалым сосунком бросил. Тут он у меня только второй год промышляет, ну еще и не обвык. А как обвыкнет, сам всю здешнюю жизнь проникнет, тогда легче станет. Но, конешно, и у нас тяжеленько бывает. Морской промысел, он не легкий. На кого, скажем, не промышлять — все тяжко бывает. Ежели, возьмем, нерпушку бить. Такого накупаешься, што иной с непривычки и богу душу отдаст. День и ночь в воде да на льду. Ну, а ежели с моржем работа, на Карской стороне, то-есть, то здесь уже и от купания настоящего не убережешься. А в случае чего, ежели на неумелого парня, то того и гляди и живьем из этого дела не выйдет. У нас, конешно, такие случаи в редкость. Даже с медведем и с тем больше так справляемся, что никому он и царапиной не навредит. Один вот только случай и был у меня. И то больше от вина он вышел. Кабы не вино и брательник бы мой в том случае жизнью не поплатился.

— Ну, вот видите, — обрадовался чернявый, — значит, вино приводит даже к таким печальным случаям, а здесь кто-то отстаивал его, как необходимость.

— Ты, парень, не так все понимаешь, — вступился было Мишка.

Но отец перебил:

— Так, да не так! А может, именно так, как надо он это и понимает: вред в нем, в вине. Вон Александра может и жив бы был, кабы не вино.

— Вы бы, товарищ, рассказали, как это произошло.

— Что же тут рассказывать? Обыкновенно, как произошло. В иных артелях, ежели молодой народ да неопытный, такое нередко случается.

— Нам все-таки интересно. У нас о таких вещах, как медвежья охота, не каждый день рассказывают.

— Ты, Михайло, не жеманься, — вставил капитан, доставая вторую литровку, — мы вон клин клином вышибем. От нее брательник твой погиб, ну, а ты небось ею спасешься.

Лицо капитана рдело все больше. Горлышко бутылки дробно звякало о края стаканов. Налил. Выпили. Михайло задумчиво ковырял в бороде. Капитан поднялся и, мигнув одному из самоедов, вышел из горницы. Весь кривой, перекосившийся поднялся за ним старый самоедин. Промышленники завистливо поглядели на ушедшего, но никто даже не повернул вслед ему головы…